Про папу. Антироман

– Сходи, сходи, не надо мучиться, – отвечал правый. – Обязательно иди.

– Как-то это нехорошо, – мучился левый, – люди же смотрят фильм. Я не могу.

– Нет, иди, иди.

И хотя левый всё время бегал в туалет, никто на него не обижался, потому что он делал это с такой деликатностью и таким внутренним страданием за нас, смотрящих кино, что хотелось не обижаться, а утешить его.

То же самое было со средним. Он долго боролся со сном, но когда Гарри сказал Гермионе «спокойной ночи», средний нечаянно захрапел в полный голос. Левый и правый тормошили его, тыкая пальцами в бока, он говорил «м-м-м», дёргал подбородком, заваливался на другой бок и храпел пуще прежнего. Никто не сердился, потому что спал он очень трогательно, так сладко, что мы – а я ощущал за весь зал – так сладко, что мы боялись, как бы кто-нибудь из героев фильма не разбудил его ненароком.

Когда кино кончилось, мы высыпали на улицу и увидели снег. Я подумал, что фильм очень хороший, и я прекрасно провёл время.

Дождь в Амстердаме

Я вынырнул из метро Динамо около полуночи. Лил дождь – зонтик я оставил в чебуречной, а шапку в метро. Задумчиво, стараясь всей душой прочувствовать холодную воду, я зашагал по шоссе домой. Если бы я был рыбой, то общался бы с водой каждый день, от звонка будильника до чистки зубов перед сном. Но под водой никогда не идёт дождь. Рыбы понятия не имеют о дожде. Они даже не знают, что они – рыбы.

Разве можно себе представить, что встречает одна рыба другую и говорит ей, со значением подрагивая жабрами, мол, куда путь держишь, братан, дай закурить. А вторая ей: «Не курю». А первая тогда: «А на метро мне не поможешь мелочью?» «Да я сам студент, откуда у меня деньги». «Ну тогда вали отсюда, говнюк. Студент, блин». Такого себе представить нельзя. Рыба не знает, кто она. Если бы она об этом задумалась, то начала бы относиться к себе, как к объекту, а к другим рыбам – как к другим объектам. Такое мышление и приводит к вымоганию денег.

Я шёл и пытался слиться с дождём, чтобы преодолеть свою отделённость от среды. У некоторых душа живёт в солнечном сплетении или в пятках, а у меня она обитает в голове, у самых корней волос. Дождевая капля скатывается по волосу и касается нервных окончаний на коже, которые сразу же передают сигнал душе, и душа вздрагивает от озноба.

Вдруг возле меня остановилась машина и из неё высунулся улыбающийся седой человек неопределённой национальности, похожий на д`Артаньяна-отца. Бывает, когда человек стареет, национальные черты стираются и остаётся одна сплошная благородная старость.

– Слушай, садись, домой повезу, – сказал человек.

– Сто рублей до Астрадамского проезда, – ответил я.

– Мало даёшь, двести давай.

– Близко тут, я пешком дойду.

– Садись уже, поехали.

Я сел в машину. Запах в ней стоял специфический – я думаю, старик жил и спал прямо в ней. Некоторое время мы ехали молча и слушали песню про траву у дома. Потом водитель внимательно посмотрел на меня и спросил:

– А где этот арестантский проезд?

– Астрадамский, – поправил я. – От слова Амстердам.

– Амстердам, – задумался старик. – Это страна такой, кажется?

– Город это.

– Точно, город. Там пидоры живут.

– Что? – удивился я.

– Пидоры, говорю, живут там. На улице Красных фонарей.

– А что они там делают? – спросил я.

– Х… их знает. Живут, фонари светят.

– Странно, – ляпнул я. – Я там был, ни одного пидора не встречал.

Я действительно был в Амстердаме один раз, когда жил в Германии, и мы ездили в Голландию всем классом в так называемый классенфарт. Нас водили в музей и показывали картину Рембрандта «Ночная стража». Картину я почти не запомнил – какие-то серьёзные люди в касках бессмысленно таращились из черноты – и мы с моим другом по кличке Mёрэ, что значит «морковь», и девочкой Керстин сбежали из музея и пошли гулять по городу. Мне нравилась Керстин, но Морковь обаятельно приставал к ней, и тут я не мог составить ему конкуренции. Мой немецкий был недостаточно убедителен для флирта, а Керстин понимала Морковь с полуслова. До меня доносилось только нечто похожее на наше «И тут он такой…», «И тут я такая…», «А он такой – дааа, и чё, типа», «А она так – опа!..», « А он такой – ну и всё, типа». Я понятия не имел, о чём они говорили, но по самодовольному виду Моркови можно было определить, что соблазнение Керстин уже на мази. Мы добрели до местного железнодорожного вокзала, похожего на дворец, и подождали там, пока все не вернутся из музея. Улицы Красных фонарей я так и не увидел, хотя, думаю, она мало отличается от других подобных улиц: вдоль дороги из отовсюду высовываются женщины и приглашают тебя зайти, а полицейская машина охраняет вход в переулок, чтобы не было никакого безобразия.

– Что, на Улице Красных фонарей ты был? – поразился водитель.

– Ну, был, – ещё раз соврал я.

– А что ты делал там, слушай?

– Город приехал посмотреть. Всех наших людей, кто приезжает, экскурсоводы водят на эту улицу. Наши очень любят потом хвастать, что её видели. Это главная достопримечательность Амстердама.

Старик недоверчиво посмотрел на меня и пожевал губами.

– А пидоры где?

– Нету.