Про папу. Антироман

У Копатьева из носа кокетливыми пучками росли седые волосы, но он об этом не знал. И вот этот Копатьев с волосами в носу подвозит Машу и на прощание как бы целует. Но не совсем скромно. «Он начал всю меня целовать», – сказала Маша. И вот Маша ждала уже неделю продолжения романа с женатым Копатьевым. А он молчал. На этих словах из одного глаза Маши выкатилась слеза, как сейчас помню.

Я ужасно разозлился на Копатьева и наутро ему позвонил. Сдерживая себя, холодно сказал в трубку:

– Петя, помнишь Машу, ты её подвозил?

– Помню-помню, прекрасный человек, очень душевно мы съездили…

– Я так понимаю, между вами что-то происходит.

Ты будь с ней поосторожнее. Не травмируй.

– А что такое, Женя, что ты так переживаешь?

– Ничего, – сказал я. – Просто я её как бы… курирую.

Копатьев неожиданно захохотал.

Иногда я понимаю, над чем они смеялись.

Литературная учёба

Я стоял посреди винного магазина, уткнувшись в телефон, пока меня кто-то со всей дури не хлопнул по спине.

– Ты чего тут гондонничаешь? – спросили меня.

Я поднял глаза и увидел молодого поэта, которого смутно знал в лицо по разным мероприятиям. Вопрос я не понял.

– Привет-привет, – сказал я. – Как дела?

– В смысле хау дую ду? Спасибо, хорошо. Сам как? Всё семинаришься?

– Уже нет. Хотя иногда – да. Захожу к Кубрику5, бывает.

Молодой поэт засмеялся.

– Раньше я тоже к ним ходил. Веденяпин, Костюков, Кубрик… Как закатают в дерьмо – мало не покажется!

– Дело такое…

– Помню, после одного семинара все ко мне подходили и спрашивали: «Как ты можешь после этого писать? Я бы бросил». Одна девушка сказала, что повесилась бы после такого! Ты, спрашивает, как можешь после такого жить? Я б, мол, не смогла.

– А ты?

– А что я, – на лице поэта появилось гордое выражение. – Я решил: раз так, я освою всё это так называемое «мастерство»: ямбы, хореи. Всю эту херню.

– И как? Освоил?

– Ещё бы! Я несколько лет во всё это втыкал! И теперь считаю, Кубрик может у меня отсасывать по мастерству!

Я аж вздрогнул.

– Кубрик – чего?

– Да все они: Веденяпин, Костюков, Кубрик! Могут теперь у меня отсасывать по мастерству. Ну ладно! Я пошёл. Будь здоров!

Пока я смотрел ему вслед, у меня возникло острое ощущение полной бессмысленности своего существования – и в литературном процессе, и вообще. Я думал об этом, пока покупал вино, пока ехал в электричке, и вплоть до папиных дверей.

У папы сидел какой-то человек. Мы поздоровались.

– Это мой старший сын. Он известный поэт!

– В узких кругах, – смутился я.

– В очень узких кругах! – подтвердил папа.

Человек с жалостью посмотрел на меня.

– А это мой друг! – объяснил папа. – Он из несуществующего города. То ли на К, то ли на Н!

– На Н, – подсказал папин друг.

– Никольск! Такого города даже нет.

– Да есть, наверное, – сказал я.

– Вообще нету! – крикнул папа. – Напиши рассказ об этом!

– Он у тебя ещё рассказы пишет? – спросил папин друг.

– Пишет. Про меня. Пошли к компьютеру – покажешь папочке свой новый рассказ о нём.

Мы встали и все трое пошли в другую комнату. Папа сел за компьютер, а его друг – на стульчик у стены.

– Показывай, – приказал папа.

– Вот. Только он не про тебя. Это про дедушку рассказ.

Папа стал читать.

Папин друг сидел на стульчике, посматривая то на меня, то в сторону. На лице у него отражалась смесь жалости с брезгливостью. Видно было, что ему стыдно присутствовать при этой сцене.

– Понимаете, у меня умер дедушка, – объяснил ему я. – Вот и написал…

Папин друг отвёл глаза.

Я мог бы сказать ему, что я там-то и там-то печатался… Например, в «Знамени». Он бы спросил: «Что за дебильное название журнала?» Или я мог рассказать, как участвовал в Венецианской биеннале. Но это тоже прозвучало бы как попытка оправдаться за своё ничтожество.

– Рассказ ничего, – заключил папа. – Но я бы лучше сделал. У меня в школе, помню, сочинения были – блеск… Я лучше писал, чем ты. Если хочешь, я его переделаю.

– Спасибо, не надо.

– Теперь ты садись, читай! – велел папа своему другу.

Друг не стал читать мой рассказ.

– Я пойду, – сказал я.

– Нет, ты посиди. У меня мясо есть. Я нажарил…

– Нет, пойду. Пора мне.

Я побрёл домой.

Какой невыразимый стыд – писать рассказы, стихи.

Просто жопа какая-то.

Happy Blue

Снилось, что поэт Андрей Гришаев подался в Чикаго, будучи приглашён в местный институт в качестве poet in residence. Всем бывшим семинаром Костюкова мы приехали к ему в гости, в какой-то грязненький мотель. Мы сидели за узким столом с сиреневой скатертью и обсуждали стихи. Была ночь. Гришаев сказал, что сменил имя и называет себя Happy Blue. То есть, на вопрос «Who are you» он отвечает «I’m Happy» – звучит невпопад, хотя это чистая правда. Лёша Огнёв с мрачным видом хлебал пиво и расспрашивал окружающих о Мандельштаме. Я вспомнил, что собирался написать стихотворение, в котором были такие строчки:

«Ты, Никитин, веришь в Бога?» —
Лёша спрашивает строго.
С потолка летит вода.
Отвечаю: «иногда».

Дальше я не придумал, но заканчиваться всё должно было так: