Про папу. Антироман

– Нет, я написал: «Вообще-то я поэзию не очень люблю. Мне больше нравится классическая музыка. Но если бы Моцарт был поэтом, то наверняка писал бы просто гениально. Конечно, в Пушкине и Есенине тоже можно найти что-то хорошее. Я бы на первое место поставил Моцарта. Пушкин был бы на втором. А на третьем – Есенин». Этого Стасьфеодосьна мне простить не смогла.

– Ты, Никитин, всегда был открытым, честным, – сказала папина одноклассница. – Я недавно посетила Кишинёв. Ужасно! Там никого не осталось. Все уехали в Италию на заработки. Одна Стасьфеодосьна всё ещё в Кишинёве.

– Она жива? – удивились все.

– Жива и помнит Никитина. Говорит, честный был очень.

– А Пиню Гройсмана она помнит? – мрачно спросил папа.

– Она всех помнит. Чуть назову какую-то фамилию, она руками всплёскивает: «Пиня! Как же, как же! Прекрасный был молодой человек, честный, открытый!»

– Это Гройсман-то?!

– Понимаешь, она в каждом человеке находила что-то светлое.

– А как это было, расскажи! – стали все просить папину одноклассницу.

– Ну, приезжаю я в Кишинёв. Звоню общим знакомым. Речь заходит о Стасьфеодосьне, а они мне – она жива! Я чуть в обморок не упала. А где, спрашиваю. Там-то и там-то у неё дом. Прихожу, она мне открывает – помолодевшая! Я себе представляла маленькую бледную старушоночку. А она прямо сияет. В ней какая-то свобода появилась. Я говорю: «Вы помните нашу первую встречу?». А она мне: «И что я сделала во время той встречи? Загадочно подмигнула?» Я лишилась дара речи.

– В этом вся Стасьфеодосьна! – воскликнул кто-то.

– С собой у меня была бутылочка водки. Я вытаскиваю эту водку, мы сели на веранде, выпили по рюмашке. Я – хлоп, она – хлоп. Разговорились.

– Она ещё преподаёт? – спросил папа.

– Нет, что ты! У неё своя пасека. Она пчёл разводит. У других бабушек кошки, а у неё пчёлы везде летают. На подоконнике сидят, жужжат. Не кусаются совершенно. Только дают мёд. Стасьфеодосьна мне намазала хлеб мёдом, а сверху положила чеснок. Так вкуснее, говорит.

– Пчёл она всегда любила, – заметил Наний. – Её дедушка был известным на весь Советский союз пчеловодом и некоторое время квартировал у нас дома. Он издавал до революции журнал «Русский пчеловодный листок».

– Теперь я понимаю, почему она в школе была такая неряшливая, – сказал я. – Бывает, ширинку застегнуть забудет и прячется за кафедрой. Или помните, как она пришла на выпускной с накладными усами? Видимо, она всю жизнь хотела заниматься пчёлами. А вся эта школа ей была не очень интересна.

Я ожидал какую-то паузу недоумения, но разговор тут же подхватил кто-то другой. Так они и продолжали до самого утра. Такие одухотворённые, добрые лица. Я бы тоже хотел иногда видеться с одноклассниками, но что-то не выходит, хлопотно это. Да и мы – другие. Мы грустные люди.

Возвращение

Когда я проснулся, по обе стороны от точки моего пробуждения возникла весна и протянулась на тридцать два года в прошлое и будущее. Из этого прошлого я почему-то в первую очередь вспомнил невкусное ощущение сырой, сложно устроенной, слоистой половой тряпки, которую укусил ещё в детском саду. Воспитательница была такая морщинистая, что её лицо своей слоистостью само напоминало эту тряпку. Звали её… Стефания Ивановна.

Вечером Стефания Ивановна принесла мне в кровать жвачку. Она всегда так делала. Жвачки были разного цвета – синие, зелёные, красные.

– Сегодня Женечка получит красненькую, – сказала Стефания Ивановна. – Вот она, вот она! Это красный цвет. Что бывает красного цвета?

– Помидор, – ответил я.

– А ещё что?

– Два помидора.

– Что ж ты глупый-то такой! Кроме помидоров знаешь что-нибудь?

– Сами вы дура, Стефания Ивановна, – сказал я и сел на кровати. – Может, мне западло вспоминать предметы красного цвета. Вот в данную секунду мне ничего в голову не приходит, кроме помидоров. И зачем вам это надо? Вы думаете, вы меня развиваете этими вопросами?

Стефания Ивановна оторопела, так и замерев с красным шариком в руке. Я достал сигарету, закурил.

– Вот вспомните-ка, Стефания Ивановна, предметы на букву «х».

– Х-х-х… – забормотала Стефания Ивановна. – Хи-ха-хо… Вы что это тут курите, молодой человек?! О, Боже, нет! О, Господи! Что творится-то!

Она попыталась отнять у меня сигарету, но я вывернулся и отпрыгнул в другой конец комнаты. Стефания Ивановна, вереща, раскинула руки и встала в позу вратаря.

– Детей перебудите, – сказал я. – Пустите, я на лестницу курить пойду.

– Ах ты мразь мелкая! Ты где сигареты взял? У папы украл?

– Купил, – сказал я, отодвинул Стефанию Ивановну и вышел из комнаты.

Коридор я помнил смутно. Жёлтый какой-то коридор… Жалко было Стефанию Ивановну. Чего я с ней так? Она ж не поймёт ничего. Хорошая ведь тётка, по сути. Вечно жвачки приносила… Забывала только сказать, что их глотать не нужно. Я и глотал. Надо было отсюда выбираться. Я посмотрел вверх. Пролётом выше стояла Стефания Ивановна и со страхом смотрела вниз. Половина лица у неё была освещена коридорной лампой, а другая половина скрывалась в тени.

– Вы меня извините, Стефания Ивановна, – сказал я.