Проба на излом

Свечение всё ярче. Поставь стакан на газету, можно различить проступающие буквы передовицы. Хватаю и вливаю в себя. «Братовка особая» даже на вкус отличается от тех водок, что в изобилии разливаются на просторах родины. Дурно пахнущие, резко отдающие сивушными маслами, прошедшие очистку с нарушением ГОСТов, лишь бы быстрее и полнее принести в казну государства наложенный на даровое питье то, что именуется мудреным словом «акциз». Когда-то пил с экономистами из Плехановки, так они под «Столичную» подробно растолковали – как бюджет государства держится на водке.

Но «Братовка» оказалась лучше хваленой «Столичной», которая прошла все полагающиеся очистки и которая, по слухам, поступала на столы советских и партийных руководителей. Что-то в «Братовке» имелось такое, от чего казалось, будто тебя запитывает электричество. Выработанное Братской ГЭС, сжиженное и разлитое в бутылки.

Не водка то была, не водка. Это как поэзия против прозы. Как роман «Что делать?» против детектива братьев Вайнеров – начинается в духе залихватского криминального романа, а потом – пошло и поехало до Рахметова и вечно спящей и грезящей о будущем Веры Павловны.

Закусывать и не хотелось. Не хотелось перебивать возникшее в животе ощущение даже не тепла, а могучей силы, вдохновения, которое растеклось по жилам, дошло до головы и вспыхнуло неудержным желанием сесть за стол, сдвинуть в сторону остатки трапезы, раскрыть блокнот и написать:

И когда, с возка сошедший…

Я лихорадочно записывал. Не писал, не сочинял. Слова, строки, строфы теснились во мне, перли из меня. Изредка поглядывал на спящую четвертым сном Веры Павловны Зоиньку, и тогда рука выводила: «Преступленьем стало – против преступлений восставать» и, на мгновение замерев, взвесив – не чересчур ли? И продолжил, сверившись с внутренним цензором – не чересчур. Слушай, но не слушайся…

Ярмарка в Симбирске (…Тебе я отвечу Лениным)

Будем исходить из того, что субъектность – это факт.

Э. Ильенков «Философия и субъектность»

– Ну-ка, здесь давай остановимся, – сказал Феликс, и сидящий на моторе Петрович направил лодку к берегу. Феликс повернулся ко мне, вытирая с лица брызги воды: – Ярмарка. Местные Симбирском называют, здесь всегда народ, торгуют, кто чем богат, кто чему рад. Любопытно тут побродить, забавные вещицы попадаются. Однажды здесь «селедку» у дедка купил… Знаете, что такое «селедка»?

Если честно, я смертельно устал. Свежий воздух, уха, путешествие на лодке по Братскому морю – чересчур серьезное испытание для организма столичного поэта. Словно достопамятные поэтические анабасисы по странам Европы, в США и Латинскую Америку… Сердце кольнуло тоской – свидимся ли еще, Нью-Йорк и Плая-Хирон, Мадрид и Сантьяго, в котором идет дождь? Хотелось вернуться в гостиницу, закрыться в номере и, упав в кровать, заснуть.

– Не-а… – с трудом подавил зевок.

– У городовых табельная сабля так называлась. «Селедка». Откуда она у того дедка? Может, его отец, а то и сам с этой сабелькой да при царском режиме по улицам Хабаровска прохаживался, а потом сюда сбежал, держиморда…

Ярмарка. Ярмарка в Симбирске. Не в далеком городе на Волге, который давным-давно не Симбирск вовсе, а здесь – на берегу нового Братского моря. Но кажется, ничего с тех пор не изменилось. Те же ряды, те же лица, та же рыба, мед, ягоды, овощи, барахло. И народ так же галдит, рядится. Смешение времен и эпох. До того ли ярмарке – какое время на дворе, какой век? Век девятнадцатый иль век двадцатый? Торговля вне времени и вне пространства. Вот идут добры молодцы и добры девушки в потертых комбинезонах, широких кожаных ремнях с могучими цепями, к которым приторочены каски и перчатки. Верхолазы, разведчики и смотрители будущего. Строители ЛЭП-500. Подходят к прилавку, где время остановилось задолго до революции, ибо какое время властно над сушёной рыбой да моченой морошкой?

– Дяденька, а, дяденька, пять копеек не будет? – Белоголовый мальчишка смотрит на меня. Просительно-хмуро. И не поймешь – на что ему пятак нужен – то ли на баранку не хватает, то ли на более серьезное.

Копаюсь в кармане, достаю кошелек, открываю, и тут липкая рука ложится на запястье, пропитый голос предлагает:

– А то, может, на двоих сообразим? Тогда на закусон хватит, а?

– Мама, не надо, – мальчишка кусает ногти, смотрит на мать. Бабу с большущим синяком под глазом.

– Брысь отсюда, Володька, – баба махает рукой, будто надоедливого комара отгоняет. – Так как насчет закусона? Али брезгуешь? – Руки в боки, грудь вперед. Про таких говорят: спелая баба. Если бы не синяк и испитое лицо. И запах.

Я отстраняю бабу, отрываю от запястья ее влажную руку, протягиваю Володьке пятак. Тот берет, хмуро кивает:

– Спасибо. Пошли отсюда, насобирал я тебе на шкалик, хватит…