Проба на излом

Отчаянно хотелось проснуться. Он опустился на стул, дрожащими руками перелистал книжицу. А как же черновики? Наброски? Переписанные и перепечатанные на походной машинке готовые главки? Точнее, даже не готовые, им предстояло пройти долгий путь от дерьмового первого черновика, до терпимого второго, читабельного третьего и так далее, прежде чем воплотиться в пахнущие типографской краской (ну что за набившая оскомину метафора! Но ведь не деться от нее никуда, не деться – свежеотпечатанные книжки пахли, пахнут и будут пахнуть) такие вот томики с твоим именем, твоим портретом на клапане суперобложки. А до этого должна быть публикация в каком-нибудь толстом журнале, ну, не в «Новом мире», чересчур солидно, но в «Юности», например. Где-нибудь рядом с новой повестью Васи Аксёнова, который в последнее время тоже не чурается щепотки авангардизма в своих вещах.

– Как же так? – растерянно спросил он улыбающегося капитана. – Почему? Как же?

– А вот так, товарищ Рип Ван Винкль, дорогой вы наш Карлик Нос. Субъектность на то и субъектность, чтобы по-своему организовать пространство и время. Я вот тут у вас вижу и Ленина, и Чернышевского, и Владимира Владимировича Маяковского… Хорошо написано! Хорошо! Ай да Пушкин! ай да… хм, ну, ладно… Хотя с уклоном в лагерную тему вы, товарищ поэт, как-то… ну, переборщили, что ли. Понимаю, после двадцатого съезда эта тема будоражит, но как бы в обратную сторону палку не перегнуть. А вообще, вы молодец, гражданин поэт. Спецы из нашего Управления только слюнки пускают, поэму вашу перечитывая. Теперь предстоит ее семантический и структурный анализ, выявление характерных черт и закономерностей. О таких эффектах, на которые способна субъектность, мы и не подозревали. Путешествия во времени, оживление, материализация… Какой-то научно-фантастический роман, а не поэма… Мощь, мощщА, ничего не скажешь! Но на всякий муравейник у нас своя ломехуза найдется, – подмигнул капитан Евтушкову.

– Так значит, это – донос? – обреченно спросил Евтушков. – Моя поэма – всего лишь подробный донос на Братскую ГЭС? На всё, что там происходит? – И его внезапно разобрал такой смех, что он не сдержался и захохотал.

Они неисправимы! Они могут любить поэзию, быть тонкими ценителями прозы, разбираться в живописи и итальянских неореалистах, спорить о Годаре и экзистенциалистах, но так и останутся теми, кто они есть, – цепными псами государства, готовые по команде разорвать любого, даже тысячу раз ценимого ими поэта или писателя, чьи книжки читают и перечитывают. Потому что культурные феномены ни черта не меняют в их душе. Не сдвигают, не улучшают ни на йоту, ни на толщину волоса. С ними невозможно договориться. С ними нельзя заключать договор, потому что любой договор с ними – договор с чертом.

Наивный, наивный Евтушков!

К штыку приравняли перо?

И он, продолжая смеяться, вытаскивает из кармана револьвер, видит, как капитан отшатывается, кривая ухмылка – мол, все равно кишка тонка, – искажает его лицо, и Евтушков нажимает на спусковой крючок – раз, еще раз, еще, выстреливая в грудь капитана свернутые в тугие трубочки рукописные стихотворные строки.

Ночь поэзии

У истоков формирования социалистических субъектностей стоял вождь мирового пролетариата В.И.Ленин. Именно поэтому он придавал столь огромное значение реализации Плана ГОЭЛРО.

Э.Ильенков, М.Шагинян «Ленин и вопросы субъектности»

– Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше, Я боюсь этих строчек тысячи, как мальчишкой боишься фальши! – Он внезапно остановился, прервал чтение, медленно поворачивая огромную лысую голову, обозревая толпу, расцвеченную раскрытыми зонтиками, блестящими от мороси, и еще больше становясь похожим на памятник, у подножия которого собрались. Потом неторопливо достал из кармана пиджака пачку папирос, и только тогда стало ясно – он закончил читать. В притихшей толпе возникло шевеление, раздались хлопки, а затем слились в бурю восторженных аплодисментов.

И Евтушков с неожиданным уколом зависти вдруг подумал: вряд ли ему будут аплодировать столь же бурно и восторженно. Но зависть тут же исчезла. Куда ему в классики! Владимир Владимирович на то и Владимир Владимирович, недаром по странной иронии судьбы они стоят у подножия ЕГО памятника и на площади, носящей ЕГО имя.

Чудом прикурив папиросу под дождем, Владимир Владимирович обернулся к ним, поднял взгляд на памятник, сплюнул и сказал:

– Надо было у Пушкина собираться. Чувствую себя здесь железобетонным дядей.

– А там я бы ощущал себя чугунным болваном, – усмехнулся Александр Сергеевич. – Нет уж, где собрались, там собрались. Ну, кто следующий?

– Булат, – сказал Сергей, приглаживая намокший чуб. – Где он? А, вот, выходи, дорогой, не прячься.