Проба на излом

Часть четвертая. Братскгэсстрой

Голод

Я зверь, и я голоден. Я хочу есть, я хочу самку, я хочу перестать хотеть. На что посмотрю, то хочу. Или не хочу. Самка рядом, но не дается. Еда рядом, но не дается. Хочу пойти к самке, но не могу. Хочу пойти к еде, но не могу. Злобно рычу. Но не слышу. В лесу слышал свой рык. И боялся своего рыка. Здесь ничего не слышу. Только смотрю на самку. Смотрю на еду.

– Потерпи, миленький, – говорит еда.

– Еще немного осталось, – говорит самка.

Здесь не лес. Здесь даже еда разговаривает. В лесу проще. В лесу еда не разговаривает. В лесу еда убегает. И верещит. И брызгает кровью. Когда начинаешь ее драть. Все перепутано. Бурелом. Бурелом полезен. Там много еды. Там можно точить когти. Здесь когти точить нельзя. Самка будет рычать.

Почему? Почему самка и еда – вместе?

Хочу убежать. В лес. В бурелом. В берлогу, где жил с огромным человеком. Но самка не дает. Не дает еды. Без еды не добегу. Далеко. Так далеко, что не чую. В лесу всегда чуял. Здесь не чую. Здесь нет запахов. Только вонь. Даже от самки воняет. Воняет не самкой. И не едой.

– Ты молодец, ты самый хороший медведь на свете, – говорит самка-еда. Или еда-самка. – Еще одну ампулу прокапать, и отпустит. Станешь как новенький. Будешь соображать, а не реветь. Будешь просить, а не кидаться. Зачем кидаться? Когда можно попросить?

Зачем просить, когда можно кидаться? Самка-еда хитрая. Она только прикидывается самкой, чтобы не съели. И прикидывается едой, чтобы не осамили. Я догадался. Я – умный. Большой человек в доме, до того, как стал едой, всегда так говорил. Ты – умный. Потому что зверь. У человека нет ума, у зверя есть ум. Большой человек трепал меня по загривку, когда я лакал молоко. Я любил молоко и загривок. Он давал молоко и трепал загривок. Самка-еда не дает молока и не треплет загривок.

Плохая самка.

Плохая еда.

Не хочу самку.

Не хочу еду.

Не желаю просыпаться в утомительный мир, где все не так, как в лесу. Где все вверх тормашками. Но меня наполняет вверх тормашками. Выталкивает из мира, где все просто, где еда всего лишь еда, а самка – всего лишь самка. Временные потребности.

Моя голова на ее коленях. Из сгиба локтя торчит игла и трубка. На железном крюке в стене висит стеклянная банка. Последние капли ядовито-желтой жидкости.

– Ты поумнеешь, – приговаривает она и гладит по шерсти. А затем – против шерсти. – Ты быстро в норму придешь. Не будешь реветь. Не будешь кусаться. Не будешь драть мебель. Ишь чего удумал – когти точить! Тут тебе не лес. Это в лесу ты мог зверем жить. А здесь, в городе, должен оставаться человеком. Понимаешь? Человеком! Еще великий пролетарский писатель Максим Горький сказал: человек звучит гордо. Понимаешь? Гордо! Вот и гордись.

Мне ужасно. Мне плохо. Только раз такое чувствовал. В лесу. Когда был несмышленышем и сожрал какую-то гниль, от которой выворачивало наизнанку. А вместе со мной и окружающий мир. Мир взяли, встряхнули и вывернули, обнажив внутренности, что прятались в его мохнатом теле.

– Что делаю? Что делаю? – спрашивает она. – Сейчас сюда придут с проверкой и обнаружат, как им лгали. Дятлову, понимаешь? Медведь ты стоеросовый. Самому Дятлову! – Кажется, что заплачет.

Не плачь, девица. Не плачь, красавица. Медведь он хоть и зверь, но в обиду тебя не даст. Растерзает каждого, кто посмеет притронуться. Хоть дятлова, хоть сорокина, хоть рассомахова.

В доказательство шевелюсь, пытаюсь приподнять хотя бы голову. Комната кружится. Хочется зажмуриться, только бы не видеть мельтешение стен.

– Наверное, все уже раскрыли, – пахнет слезами. Солеными. – Делаю ужасные вещи. Предала всех. Всех, кого люблю. А еще страшнее – всех, кого ненавижу. Противно и стыдно. Не расстреливать, а сгноить надо. Заточить обратно в лабораторию. Навсегда. И опыты. Без перерыва только опыты. Какие угодно. Но чтобы больно. И противно. Мерзко. Чтоб железками внутрь. Расширителями. Наизнанку… а может вообще ничего нет… сколько уже не принимала парацельс… или принимала и начался комплекс старшей сестры? Медведь может быть старшей сестрой? Вдруг тебя нет? Мальчика и не было… Только раздвоение сознания… комплекс… парацельс… сур…

Бормотание тише и тише. А мне – лучше и лучше. Кружение вещей замедляется. Тошнота проходит. Появляется ощущение ума. Словно до этого никакого ума не было, и вдруг – на тебе! Как в той книжке про соломенное чучело, которому волшебник вставил в голову мешок с отрубями, перемешанными с иглами, и объявил, будто это мозги.

Инструктаж

Сидим в комнате оперативного инструктажа и слушаем оперативный инструктаж. За окнами непроглядная ночь, непогода. Иногда дверь со скрипом открывается, впуская очередную порцию подоспевших, которым не повезло уйти в увольнительную, или кто живёт на квартирах. Оперативный дежурный хмуро кивает, ждет пока новоприбывшие снимут плащи, развесят их на переполненной вешалке и рассядутся на свободные стулья и табуретки. Пользуясь паузой, все усиленно зевают, прикрываясь ладонями, отчего сборище приобретает странный вид.