Проблема идеального

Постмодернистская мода с ее пафосом деструкции, разрушения, с ее привкусом некрофильства — это вовсе не признак творческого стиля наступающей новой эпохи, не форма выражения причастности к высшему уровню культуры, а всего лишь одна из реакций части интеллектуальной элиты на мучительные трудности вставших перед нами проблем. Это реакция невротизированного таланта, изощренного, эстетизированного, пылающего жаждой «новаторства» интеллектуализма, обделенного, однако, жизнеутверждающей силой. Такой интеллектуализм способен ярко, увлекательно выражать «недовольство культурой», его главная специализация «бить в набат», любимое занятие — состязание в эпатаже, в шокирующих новациях, производимых путем «сокрушения» общепринятых, основополагающих ценностей, норм общения, приличия, добронравия. Но ему неведом подвиг сотворения новых высокозначимых ценностей и смыслов, призванных укреплять и возвышать целостность, единство, гармонию; он этим и не озабочен.

Постмодернистская мода представлена и в нашей философской литературе. Это особая тема, заслуживающая отдельной статьи. Здесь хочется только заметить, что у нас типичные черты постмодернистского текста — «ирония, метаречевая игра, пересказ в квадрате» (слова Умберто Эко [17, с. 228]) выступают слабее, чем у западных авторов, зато сильнее выражена стилистика расплывчатого, «медитативного» письма, обходящего потребность в концептуально скрепленных, аналитически выверенных утверждениях (примером этого, на мой взгляд, могут служить многие публикации обладавшего несомненным талантом Мераба Мамардашвили; быть может, это не так бы

бросалось в глаза, если бы он сам готовил к печати изданные в последние годы его книги).

В такой стилистике — явные следы гегельянско-марксо-идной манеры письма, ментальности лидеров советской «диалектики» (разработчиков и оракулов диалектической логики). Словесная игра ведется по ежеминутно меняющимся правилам. Длиннейшие «диалектические» пассажи полуба-нальностей, среди которых вдруг мелькает интересный ход мысли, яркая метафора, и снова «диалектическое» коловращение вроде бы понятных в отдельности смыслов, но в своей сопряженности ввергающих в состояние неопределенности (и недоумения: что важного или нового хотел сказать автор, зачем это написано?). Тут зачастую нет даже привлекательности оригинальной словесной игры (столь высоко чтимой постмодерниствующими интеллектуалами).

Допускаю, что некая сокровенная глубина недоступна мне из-за ограниченности, недостаточной продвинутое™. И я ищу поддержку у чтимых мной философов, вспоминаю слова Ницше: «Они для меня недостаточно опрятны: все они мутят свою воду, чтобы глубокой казалась она» [12, с. 93].

Да, нашим далековато до ужимок и прыжков мысли, до сплошной метафоризации, сплошной метаметафоризации всей страны дискурсов, которые являют нам, скажем, Делез или Деррида. Хотя, впрочем, есть у нас один философ, который запросто может дать фору двум последним. Это Федор Гиренок, несомненно, яркий талант, истинный поэт в философии, чтение текстов которого способно раздражать, вгонять в шизоидный транс, но и доставлять удовольствие не только любителям словесных игр. Этому автору есть что сказать, но, как мне кажется, постмодернистская манера вряд ли повышает способность выражения его «дословности».

Вот как характеризуют постмодернистский текст и его разрушительные функции В. В. Бычков и Л. С. Бьикова в своей содержательной статье «XX век: предельные метаморфозы культуры»: «Прерывистость, фрагментарность, дисгармоничность, иронизм, интертекстуалъностъ, эклектизм, эротизм — характернейшие черты постмодернистского текста (в широком смысле слова), т.е. и постмодернистского артефакта, и дискурса как такового. И шире — ПОСТ-культуры в целом как переходного этапа от Культуры к чему-то иному. Фактически это характеристики глобальной системы расшатывания, деконструирования, демонтажа Культуры как некоей могучей целостности; разборка Храма. На руинах его уже мельтешат какие-то новые фигуры и фигуранты. Монтируется что-то, но за клубами пыли от рушащихся святилищ еще нельзя разобрать почти ничего вразумительного» [3, с. 82]).

С этой образной характеристикой трудно не согласиться. Думается только, что такое разрушение не ведет к созиданию равновеликого нового, это катастрофа; мельтешащие в пыли руин фигуры — в лучшем случае спасающие свой скарб, в худшем — мародеры. В истории культуры тотальное разрушение всегда отбрасывало к варварству. Конечно, в переломные времена случались бунты в рядах интеллектуальной элиты, архиреволюционные порывы («Долой Пушкина с корабля современности!» и т.п ). Хорошо помним также «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...», хорошо помним, что было затем.