Проблема Пушкина. Лит. наследство. Том 16/18

попытка эта ясно вскрывает его бессилие поставить вопрос, что делает поэта полноценным

и великим. В статье Благого поражает робость мысли, так резко отличающая писания

многих наших нынешних литературоведов не только от классиков марксизма-ленинизма, но

и от таких старых борцов за коммунистическую культуру, как М. Н. Покровский или А. В.

Луначарский. Поражает и специфически пушкиноведческая узость, сказывающаяся в

полном игнорировании ряда основных положений марксистско-ленинской науки, как только

автор выходит за пределы успевших стать традиционными высказываний Ленина о

литературе. Так, например, утверждается, что «программа переустройства сверху»,

поставленная Екатериной II, была этапом в «дефеодализации русской действительности».

Но игнорирование исторической науки большинством литературоведов — явление

настолько повальное, что упрекать одного Благого в нем было бы несправедливо.

Ответ на вопрос о значении Пушкина Благой начинает очень издалека, с повторения

истин диамата о теории отражения. Затем следуют тоже весьма бесспорные указания на

основополагающее значение ленинских

93

Иллюстрация:ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К „ЕГИПЕТСКИМ НОЧАМ“

Гравюра на дереве А. Кравченко

Издание ГИХЛ’а, 1934 г.

статей о Толстом. Из этих статей делается вывод, что в художнике важна не его идеология, а

исключительно та действительность, которую он отражает. «Все оттенки дворянской

идеологии, как и идеологии буржуазной, для нас не только чужды, но и прямо враждебны».

Разделавшись таким образом с Беконом и Спинозой, с Гельвецием и Дидро, с Руссо и с

Гегелем, Благой спешит отмежеваться от всякого подозрения в эстетизме. Пушкин, он

говорит, «был одним из любимейших писателей Ленина. Не объяснять же это только каким-

то художественным дурманом, гипнозом великого таланта, замечательным формальным

мастерством Пушкина. Ни один марксист так объяснять сущность явления конечно не

может». Великолепны эти «дурман» и «гипноз», которыми заменяется специфика

художественного творчества, это суровое презрение к «формальному мастерству», это

уверенное выступление от лица всех марксистов. Н. К. Крупская как раз по вопросу об

отношении Ленина к Пушкину говорит несколько иначе: «Больше всего он [Владимир

Ильич] любил Пушкина. Но не только форму ценил он. Например он любил роман

Чернышевского «Что делать», несмотря на малохудожественную наивную форму его»3. Мы

имеем несколько свидетельств о том, что Ленин отнюдь не был так глух и к тому, что Д. Д.

Благой называет «дурманом» и «гипнозом». Чувствуя непосредственное воздействие

искусства, Ленин мог очень ясно сознавать враждебность и политическую вредность этого

искусства. Есть интересная запись у А. М. Горького о том, как Ленин говорил об

«Апассионате» Бетховена: «Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью,

может быть наивной, думаю: вот какие чудеса могут делать люди... Но часто слушать

музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головке

людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по

головке никого нельзя»4. Выходит, что вопрос о воздействии

94

чуждого классового искусства не так-то прост, как представляет себе Д. Благой, который

конечно никогда бы не позволил себе такого «идеалистического» слова как «красота». А вот

Ленин гордился человечеством за создание «такой красоты» и в то же время умел не

подчиняться ее «дурману» и не гладить по головке, когда это было политически

недопустимо.

Дальше, механистически упростив положения Ленина до формулы «значение Толстого

прямо пропорционально отраженной им действительности», Благой наивно сводит роль

художника к роли какой-то простой воспринимающей мембраны. Он даже не ставит себе

такого вопроса: ведь не один же Толстой отражал действительность «эпохи после 1861 и до

1905 г.» Ведь рассуждая таким образом, любой человек, описавший Октябрь или 1930—

1934 гг., уже неизмеримо выше Толстого, ибо теория-то отражения отнюдь не

распространяется на одних художников. Все это — яркая иллюстрация бессилия многих

наших молодых литературоведов связать свое марксистско-ленинское образование со

спецификой той области, где они работают.

Казалось бы однако, что, не умея логически связать теории отражения со спецификой

художественного творчества, Благой, провозгласивши, что значение Пушкина

исключительно в том, что он отразил современную ему действительность, должен был бы

показать, как Пушкин это сделал, т. е. показать — вот такая была действительность, а вот

так изобразил ее Пушкин. Вместо того Благой ограничивается очерком эволюции классовой

позиции Пушкина. В очерке этом много правильного. Едва ли даже это не наиболее

приемлемая из предлагавшихся до сих пор схем классовой эволюции Пушкина (наряду с

этим впрочем есть и старые грехи: «шестисотлетнее дворянство», дожив уж до восьмой

сотни лет, все никак не может умереть). Социальную эволюцию Пушкина Благой связывает

с его стилистической эволюцией, и хотя тут возможны споры, дискуссионная ценность этих

сближений неоспорима. Но все это отвечает именно на вопрос, отвергнутый Благим, — об