Проблема с Джейн

Через три дня ночью, после двухчасовых поцелуев и ласк, он овладел ею. Однако, увидев выражение ее лица, тут же решил не продолжать.

Берлин ей понравился. Эрик жил в западной части, возле Савиньи-Пляц, но хорошо знал всевозможные бары и авангардистские клубы в районе Митте, больше всего полюбившемся Джейн. Теперь он являлся частью Восточного Берлина и походил на гигантскую стройку со множеством развалин, пустырей, котлованов и подъемных кранов прямо вокруг того места, где когда-то стояла стена. Три недели спустя она вернулась в Берлин на рождественские каникулы. А на следующий день они вылетели в Прагу и через полчаса уже были там. Эрик забронировал номер в центре города, в гостинице «Париж» — архитектурном памятнике Нового искусства. Всё здесь было как-то не так: крошечный номер; еда, состоявшая в основном из свинины, сметаны и каши; уродливые витрины, хрустальная посуда, непригодная после двух дней использования; собачьи экскременты, попадавшиеся чаще, чем в Париже; грустные, плохо одетые чехи; тусклое солнце, неспособное пробиться сквозь завесу смога, а также постоянно влажный воздух даже в те дни, когда не было дождя, от чего мостовые становились небезопасно скользкими. Темнота наступала в четыре часа. За всю неделю они не увидели дневного света. Джейн просыпалась поздно из-за разницы во времени, и они редко выходили из гостиницы раньше трех часов дня. Эрик никогда ее не подгонял. Прага была ночным городом с узкими улочками, слабо освещенными желтым светом старых фонарей — одни из них зажигались, а другие гасли, когда к ним подходили поближе. Первый раз, когда она в ресторане произнесла «тэкуй», Эрик от изумления вытаращил глаза, а официант вежливо покачал головой. Джейн прыснула со смеху: слово мгновенно вспыхнуло в ее памяти.

Джош был прав: в конце концов она влюбилась в Прагу. Этот город не мог не нравиться. И не только потому, что он был такой красивый и словно созданный для праздно шатающихся влюбленных. Его влажный, пропитанный меланхолией воздух постепенно настолько глубоко проникал в душу, что вызывал почти наркотическое ощущение блаженства.

— Ты когда-нибудь баловалась наркотиками? — спросил Эрик.

Они стояли на Карловом мосту и, облокотившись на перила, нависавшие над рекой, смотрели на черную воду Влтавы, на волнах которой покачивались уснувшие чайки. По другую сторону реки, над холмом Мала Страна, возвышался огромный замок, весь светящийся сине-розово-желтыми пастельными тонами и напоминающий скорее дворец Дамы Тартинки[9], чем плод воображения Кафки.

— В общем-то они на меня не действуют. Мои однокурсницы даже проверяли, хорошо ли я вдыхаю: никак не могли в это поверить. Даже не знаю, какая мне нужна доза.

— Кокаина?

Она засмеялась и пожала плечами.

— Марихуаны или гашиша. Впрочем, о чем речь?

Она задрожала. Эрик обнял ее и прислонил к ее лицу свою горячую щеку. Он, как и длинноногие чешки, умудрявшиеся носить мини-юбки в пятнадцатиградусный мороз, каким-то таинственным образом умел поддерживать тепло внутри себя. Джейн замолчала, изумленная тем, что этот мужчина, с которым она познакомилась три месяца назад, стоит теперь, как на почтовой открытке, рядом с ней, в центре Европы, и что он, этот мужчина, существует в действительности.

В Праге они снова занимались любовью. Страстно, осторожно и нежно, но, в отличие от первого раза, почти застенчиво и сдержанно. И знали почему.

— Обещай мне, — попросила Джейн, глядя Эрику прямо в глаза, когда он овладел ею ночью, после приезда в Прагу: — Больше никогда! В следующий раз…

— Мы оставим его, обещаю.

Уже минут десять Джейн грызла ноготь. Она чувствовала тяжесть в груди, и ее подташнивало. Прага, Берлин, а до того — белая палата на пятом этаже в Медицинском центре Девэйна. Она глубоко вздохнула и содрогнулась, словно собака, отряхивающаяся после купания. Во что бы то ни стало ей необходимо выяснить, кто посмел манипулировать ее памятью.

Кто? Нет, только не Эрик, она была в этом уверена. И не потому, что он не знач о ее связи с Бронзино. Эрик никогда не смог бы написать роман, рассказывающий о их жизни — это не в его стиле.