Проблема сакрализации войны в византийском богословии и историографии

Одной из важнейших точек непонимания латинян и ромеев стал именно вопрос о войне, который оказался существеннейшей причиной отношения византийцев к крестоносцам как к «кровожадным и диким варварам», а латинян к ромеям как к «изнеженным роскошью женоподобным грекам».

Для западных рыцарей война была основной частью жизни, военная тематика проявлялась практически во всем. В обществе классического феодализма именно рыцарству была выделена фактически монополия на участие в войнах одновременно и как долг, и как привилегия.

Причины этого процесса довольно сложны и уходят корнями, несомненно, как в древнегерманскую ментальность, так и в римские законы о правах и обязанностях гражданина. К эпохе крестовых походов сложился довольно прочный образ приличных для мужчины-воина добродетелей: искусное владение оружием, гордость, храбрость и др. Даже действия, вызванные тщеславием, желанием славы, яростью и жестокостью, хотя и считались менее достойными, но не порицались[315].

Поэтому выросший весной 1097 года под стенами Константинополя лагерь, полный людей именно такого склада, вызвал у ромеев глубокое непонимание. Странно было сочетание типично варварских черт: незнание греческого языка и правильного придворного церемониала, кровожадность (а именно так выглядел в глазах византийцев рыцарский поиск бранной славы) и другие подобные черты удивительно сочетались с вполне искренней христианской верой, устремившей этих людей на освобождение Иерусалима.

Привыкшие смотреть на остальной мир сверху вниз жители Константинополя внезапно осознали, что эти люди представляют собой реальную силу, с которой было нельзя не считаться. Дальновидные люди, а Алексий Комнин, без всякого сомнения, относился именно к таким, еще раньше начали осознавать, что эпоха блестящего изоляционизма Византии окончательно ушла в прошлое.

Об этом свидетельствуют существенно возросшие во второй половине XI века контакты с Западом. Заметно увеличилась доля европейских наемников в войске Алексия[316]. Даже знаменитая варяжская гвардия, до этого формировавшаяся в основном из скандинавов и русов, стала по преимуществу англо-саксонским отрядом. Этот император активно переписывался с папами и даже принял вассальную присягу графа Фландрии, возвращающегося из паломничества в Иерусалим, вступив с ним в союз[317].

Однако в сознании остальных ромеев ощущение того, что Империя больше не в силах игнорировать воинские традиции своих западных соседей, пришло не сразу. Об этом ярко свидетельствуют описания западных рыцарей на страницах «Алексиады», вызывавших удивление у порфирородной кесариссы Анны, составившей великолепное описание жизни своего отца.

Византийская историография, долгое время сосредоточенная на описании василевсов и их подвигов, начала составлять описания иностранцев, даже не принявших подданство Романии. Анна Комнина, продолжая дело Михаила Псела, признанного мастера составления «литературных портретов» оставила многочисленные яркие описания иноземных воинов, так или иначе оказавшихся в Константинополе.

Первое упоминание о западном человеке по имени Руссель де Бейль находится уже на первых страницах «Алексиады»[318]. Дочь императора называет его по византийскому обычаю «кельтом»[319], служившим Византии командиром норманнского отряда, а потом поднявшего мятеж против Константинополя. Перед читателем он предстает как «грозный тиран»[320], превосходный полководец, но ставший изменником из-за своей непомерной гордости.

Этот образ повторяется и при описании следующего латинянина, первого крупного «антигероя» повествования — Роберта Гвискара, человека «низкого происхождения», известного «своей склонностью к тирании», которого «взрастили и воспитали всевозможные пороки»[321], «властолюбивого характера и мерзкой души»[322]. Хотя Анна признает, что Византия сама дала ему повод для войны, но не может не уточнить, что он и сам давно вынашивал планы против нее[323]. Слепком его, по выражению Анны, был старший сын Боэмунд, ставший одним из главных противников Византии.

Появляется и первый хорошо прописанный образ западного священнослужителя. Так, Папа Григорий VII предстает в совершенно странном для византийца свете. Он имеет большое могущество и даже свою армию. Однако остается таким же варваром, склонным к жестокости и насилию, несмотря на священный сан. Так, он обвиняется в применении насилия к послам Генриха IV, и совершенно неподобающем епископу поведении. Упоминается и о непонятных для Востока притязаниях папы на верховную власть, также считающихся проявлением западной наглости.

Интересна одна деталь «портретной галереи» западных воителей в «Алексиаде». Помимо врагов, Византия имела среди них и союзников. Анна не считает чем-то необычным практику использования целых отрядов воинов западного происхождения[324] и пишет об этом как о хорошо известной читателям практике. Однако если враги Византии описываются подробно, то о союзниках кесарисса упоминает лишь немногое[325].