Пробуждение

— Мне ехать, Арман? — В голосе Дезире прозвучали ноты, резкие от мучительного ожидания.

— Да, езжай.

— Ты хочешь, чтобы я уехала?

— Да, я хочу, чтобы ты уехала.

Арман думал, что Всемогущий Господь поступил с ним жестоко и несправедливо, и каким-то образом считал, что он платит Ему той же монетой, пронзая этими словами душу своей жены. Более того, он больше не любил ее, потому что она, пусть и не желая этого, нанесла оскорбление его дому и его имени.

Как оглушенная, Дезире повернулась и медленно пошла к двери, надеясь, что муж позовет ее.

— Прощай, Арман, — со стоном проговорила она.

Он не ответил. Это был его последний удар по судьбе.

Дезире отправилась за ребенком. Сандрин ходила взад-вперед, держа его на руках, по темной галерее. Дезире, ничего не объясняя, взяла малыша из рук няни и, спустившись по ступенькам, пошла прочь, под тень дубовых ветвей.

Стоял октябрь; солнце только начало садиться. На полях негры убирали хлопок. Дезире шла все в том же тонком белом одеянии, на ногах у нее по-прежнему были надеты домашние туфли. Голова ее осталась не покрыта, и солнечные лучи придавали золотистый блеск ее волосам. Она не пошла по широкой ровной дороге к удаленной плантации Вальмондов, а двинулась напрямую через брошенное поле, где сухие стебли ранили ее нежные, едва обутые ноги и изорвали в клочья ее платье.

Дезире исчезла среди тростника и ивовой поросли, что так густо росла по берегам глубокого, неторопливого ручья, и больше не вернулась.

Несколько недель спустя в Л’Абри можно было наблюдать любопытную сцену. Посреди чисто выметенного двора горел большой костер. Арман Обиньи сидел в большой прихожей, откуда он мог хорошо все видеть, и передавал нескольким неграм вещи, которые надлежало бросить в огонь.

Наверху этого погребального костра, уже поглотившего бесценное приданое младенца, лежала плетеная колыбелька со всеми своими изящными дополнениями. Далее последовали шелковые платья, к ним добавились бархатные и атласные. Там были кружева и вышивка, шляпки и перчатки — тот свадебный подарок был богатым.

Последним, что оставалось отправить в костер, была связка писем — невинных маленьких записочек, написанных Дезире в дни их супружества. В глубине ящика, откуда Арман вынул их, оставался обрывок какого-то письма. Но почерк не принадлежал Дезире. Это было письмо, когда-то написанное его матерью отцу. Он начал читать. Она благодарила Бога за любовь к ней ее мужа.

«Но превыше всего, — писала она, — днями и ночами я благодарю Господа за то, что Он устроил нашу жизнь так, что наш дорогой Арман никогда не узнает, что его мать, которая обожает его, принадлежит к про́клятой расе, заклейменной печатью рабства».

Приличная женщина

Миссис Барода немного рассердилась, когда узнала, что ее муж ожидает в гости своего друга, Гувернейла, который проведет у них на плантации пару недель. Супруги неплохо провели время зимой, большей частью в Новом Орлеане, предаваясь умеренному расточительству в самых разных формах. И теперь она с нетерпением ждала минут отдыха наедине с мужем, ничем и никем не нарушаемого. И вот он сообщает ей, что этот Гувернейл приезжает на две недели.

Об этом человеке миссис Барода много слышала, но никогда не видела. С ее мужем они были друзьями, когда учились в колледже. Журналист, никоим образом не светский человек или прожигатель жизни, почему, вероятно, она никогда раньше его не встречала. В воображении она уже создала его образ: высокий, худой, циничный, в очках, руки в карманах. Таким он ей не нравился. Гувернейл оказался достаточно худощавым, но он не был ни очень высоким, ни циничным; он также не носил очки и не держал руки в карманах. Когда он первые предстал перед ней, он ей, пожалуй, понравился.

Почему — она и сама не могла удовлетворительно объяснить, даже самой себе, хотя и частично пыталась. Ей не удалось обнаружить в нем ни одной из тех ярких, интересных черт, которые Гастон, ее муж, описывал как непременную составляющую его личности. Наоборот, он был скорее молчалив и восприимчив к ее несколько болтливому стремлению обеспечить ему как можно больше удобства и искреннему многословному гостеприимству Гастона. По отношению к ней он был исключительно вежлив — самая требовательная женщина не могла бы ожидать большего, — и он не пытался, во всяком случае прямо, произвести на нее благоприятное впечатление и не рассчитывал получить хотя бы какую-то оценку.

Поселившись у них на плантации, он предпочитал сидеть в просторном портике в тени одной из высоких коринфских колонн, лениво покуривая сигару, и с интересом слушал рассказы Гастона о его опыте владельца сахарной плантации.

— Вот это я называю жизнью, — высказывался он с глубоким удовлетворением в голосе.

Ветерок, прилетевший с тростниковых полей, ласково касался его лица теплым благоуханным опахалом. Он также с удовольствием познакомился с крупными собаками, бродившими вокруг, и они подходили и дружелюбно терлись о его ноги.

Он не интересовался рыбалкой и не выражал никакого желания пойти пострелять канюков, когда Гастон предложил ему эти развлечения.