Пробуждение

Расходясь, солдаты оживленно обсуждали прослушанное, а взводные унтер-офицеры спрашивали, будет ли продолжено чтение «истории Чичикова», как они окрестили бессмертную поэму, потому что «взвод очень интересуется». Чтение «Мертвых душ» было продолжено. Я говорил впоследствии с некоторыми разведчиками о «Мертвых душах» и убедился, что Николай Петрович прав: поняли солдаты Гоголя. Правда, поняли по-разному. Понять помогло то, что крепостное право было памятно дедам солдат, рассказывавшим внукам об удовольствии «быть под господами». Именно так определил один солдат крепостное право. Разведчики не одобряли господ и посмеивались над ними. Неумные, необразованные и нечестные господа могли существовать только «при мужике, который кормил лодырей», как выразился Голенцов. Но Голенцов был рабочий, давно утерявший связь с деревней, а не крестьянин, и его мнение не совпадало с другими. Сибиряки же и северяне, не знавшие крепостного права, попросту считали героев «Мертвых душ» никчемными и вредными людьми. Собакевич был признан некоторыми солдатами «хозяином».

Николай Петрович предложил мне в предпоследний день стоянки в корпусном резерве прочитать разведчикам что-нибудь из Шекспира по своему выбору. Это предложение смутило меня: Гоголя разведчики поняли, но это все же свой, русский. Понятны и быт, и люди, изображенные писателем. А Шекспир? Писал триста лет тому назад, англичанин, злоупотребляет мифологией, в пьесах странные для русского человека имена и названия, много недомолвок.

Николай Петрович возразил:

— Вы правы. Шекспир будет для солдат труднее Гоголя. Но давайте вспомним, что пьесы Шекспира шли при его жизни в народных театрах Англии и народ его  понимал. Пусть даже незнакомые имена и названия, все-таки я уверен: разведчики поймут Шекспира.

Я вспомнил гастроли братьев Адельгейм, правда, не с Шекспиром, а с шиллеровскими «Разбойниками». Гастроли шли ежегодно и с неизменным успехом как у нас в Иванове, так и в Шуе и других чисто рабочих городах. Вспомнил — и согласился. Муромцев дал мне собственный томик избранных произведений Шекспира. Не без трепета душевного я взял его и долго читал в ту ночь. Остановился на «Короле Лире»: казалось, что эта трагедия будет наиболее понятна солдатам. К тому же пришел на память тургеневский «Степной король Лир», и я утвердился в своем решении.

На моем чтении присутствовал Муромцев, но это не стесняло меня, так как я уже знал неизменную благожелательность Николая Петровича. Начал я с рассказа о Шекспире, упомянув, когда он жил, в какую эпоху. Сказал о всемирной известности знаменитого писателя, а затем очень кратко остановился на трагедии и ее особенностях для нашего русского понимания. Закончил свое вступление указанием на то, что страсти, описанные Шекспиром, присущи людям и в наше время.

Читал я старательно. Хотелось довести дух Шекспира до солдат так, как я его понимал, но сомневался в успехе, ибо не было у меня необходимого умения, а только хороший, неутомляющийся голос. Читал с возможной простотой, не торопясь. Сперва показалось, что разведчикам все-таки трудно слушать. Отнес это за счет своего низкого мастерства. Но первое впечатление скоро исчезло: я видел глаза разведчиков и их лица, думающие, захваченные чудесной силой гения, переживающие страдания героев и возмущающиеся гнусностью старших дочерей Лира, его отвратительного зятя и сына Глостера. Особенно возмущались слушатели при чтении сцен, когда Корнуол вырывает глаза Глостеру. И были полны самой теплой человеческой жалости, до слез — в заключительной сцене.

— Хорошо получилось, Михаил Никанорович, — говорил мне штабс-ротмистр. — Многое перечувствовали разведчики за этот вечер. Это будет им хорошей подмогой в предстоящих делах. 

Возвращаясь к себе, я раздумывал о сегодняшнем вечере и невольно вспомнил, как несколько дней тому назад Николай Петрович зашел ко мне. Обычно оживленный, полный энергии, в тот раз он выглядел сумрачным и даже подавленным. Я впервые видел его таким и, естественно, стал опасаться, не случилось ли несчастья с близкими ему людьми, или не переживает ли он какую-то личную неприятность. Насколько мог осторожно, я попытался его успокоить.

Муромцев сразу разгадал мою нехитрую дипломатию. Мягко улыбнувшись — а он умел улыбаться удивительно задушевно, — Николай Петрович сказал:

— Не старайтесь утешать меня, Михаил Никанорович! Поверьте, со мной ничего неприятного не произошло. Причина моей некоторой пасмурности, если можно так выразиться, лежит в другом: о войне думаю. Скажите, — продолжал он после длинной паузы, — у вас никогда не возникала мысль о причинах настоящей войны? Не пытались ли вы представить себе, как долго нам еще воевать и удачно ли мы окончим эту войну? Хватит ли у нас душевных сил, и в первую очередь патриотизма, чтобы твердо выдержать и перенести все испытания войны?