Пробуждение

— Юнкерок, совсем еще молодой, хоть и большой, как лошадь… — тихо говорил Мавлюм Глебову. — Я нарочно, будто по делу, сначала зашел к портному Галимдару. Бекешу он мне шьет. Потом сидел у Андрея. Они оба были моими глазами и ушами…

Мавлюм и Глебов с казаками вышли к дому Карабельщикова со стороны Урала — по скотопрогонному переулку. Над высокой офицерской папахой часового в полосках скользящего из окна света кружились снежинки.

Казаки вывернулись из переулка и сразу же очутились у крыльца. Услышав звуки хрустящего под ногами снега, часовой неуклюже повернулся, увидев людей с винтовками, клацнул затвором.

— Мы из ревкома. Убери оружие, — тихо, но с внушительной твердостью сказал Мавлюм.

— Ничего не знаю! Мне приказано! — Выставив вперед ствол винтовки, часовой попятился к крыльцу. Кто-то из казаков подставил ему ногу, и юнкер рухнул в сугроб.

— Стрельнуть мог, дура! — Мавлюм выдернул из рук юнкера винтовку. — Мишка, вытащи его и покарауль тут у крыльца, — добавил Мавлюм.

— Ладно. Вставай, друг. Только не шуми, — сказал Михаил.

— Какой я тебе друг! Я бы… — барахтаясь в сугробе, бормотал юнкер.

— А ну помолчи, франт, — предупредил Никифоров.

Подняв часового, он загнал его под навес. Пыхтя и отдуваясь, юнкер стащил с головы папаху и стал отряхивать ею снег с полушубка, с ненавистью поглядывая на казака выпученными глазами. Хлопья снега липли к его взлохмаченным волосам, к молодому, безусому лицу и тут же испарялись.

Дутова, его чернявую, похожую на цыганку подругу, хозяина дома полковника Карабельщикова с сыновьями казаки застали за чаепитием в просторной комнате, освещенной лампами — висячей и настольной.

Высокий, в папахе казак с тонкими вразлет усами, рядом с ним плечистый, черночубый красавец с дерзкими, горящими глазами, в обтянутой полевыми ремнями кожанке и двое рослых казаков с винтовками наперевес возникли в распахнутых настежь дверях, словно тени. Режущий глаза блеск эфесов клинков, висящих на потертых портупеях, косматые папахи, хмурые, настороженные глаза заставили атамана Дутова отодвинуть стакан.

— Паслушайте, господа! — теребя пухлой рукой седенькие усики, полковник Карабельщиков поднялся. Он был небольшого роста, тучный, в белой с вышитым воротником косоворотке. — Пазвольте!

Загремев стульями, вскочили и сыновья, одергивая новенькие зеленые кители.

— Всем сидеть! — громко скомандовал Глебов. — Именем революционного комитета вы арестованы!

— Ты что, урядник Глебов, очумел? — крикнул офицер. Они знали друг друга с детства — еще мальчишками, приезжая из кадетского корпуса на каникулы, вместе с казачатами удили рыбу, купались, бывало, и дрались, как все подростки.

— Так пазвольте, господа, пазвольте! — суетился хозяин дома.

— Спокойно, Александр Иваныч. Присядьте. — Глебов махнул в его сторону зажатым в кулаке наганом. — Это не вас касается, а господина Дутова и вот господ офицеров, — показал он на молодых, очень похожих друг на друга есаулов.

— Они же мои сыновья, понимаете, сыновья! — высоко, звонко выкрикивал отец.

— Если, господин Дутов, у вас есть при себе оружие, прошу на стол, — не обращая внимания на слова хозяина, сказал Мавлюм и почти вплотную подошел к столу.

— Нет! — Взявшись за борта расстегнутого кителя, Дутов резко откинулся на спинку старого венского стула, заскрипевшего под его плотной фигурой. Ярость застыла на его широколобом скуластом лице с густой, неряшливо торчащей на щеках щетиной. Он видел, как вошедшие казаки быстро распорядились его маузером и оружием сопровождавших офицеров, деловито навешивая кобуры на себя.

— Образумьтесь, урядник Глебов! По какому праву? — Голос Дутова звучал глухо. Он по-азиатски щурил откровенно злые, колючие глаза. В его облике было что-то от монгола, и в то же время он походил на кряжистого, закоренелого старообрядца.

— По праву революции! А остальное вам напомнит военно-полевой суд.

— Вы хотите предать своего атамана суду? — сказала женщина и попросила у есаула папироску.

— Вас, тетка, тоже… — ответил Мавлюм, улыбаясь яркими, чернеющими при свете глазами.

— Мы не имеем чести вас знать! — прервал его Дутов и, схватив наполненную водкой рюмку, опрокинул ее в волосатый рот.

— Зато мы тебя очень хорошо знаем! Может, расскажешь в губревкоме, как рабочих в Оренбурге расстреливал, большевиков казнил? Или ты забыл, атаман?

Дутов насупился. Кровь отлила от его нахмуренного, вспотевшего лба. Серые глаза помутнели.

Тишина была напряженной, звенящей, как январский мороз. Только в переставшем шуметь самоваре что-то гулко пощелкивало. Вдруг открылась дверь, и, лавируя между казачьими полушубками и шинелями, появился Санька Глебов с повисшим на лбу ухом от шапки. Подняв руку в желтой дубленке, он поманил дядю пальцем.

— Ты чего тут? — шагнув к племяннику, спросил Глебов-старший.

— Отец прислал, — тяжело дыша, ответил Санька.

— Зачем? Говори!

Санька покосился на Дутова.

— Выйдем! — Дядя взял Саньку за руку и вышел с ним на кухню. — Ну, что сказал тебе отец?