Пробуждение

Еще в школе украдкой он писал стишки в честь Маши Ганчиной. Как-то он задумал объясниться с ней в стихах. Написал и решил сначала показать стихи Ванюшке Серебрякову, но в самую последнюю минуту струсил и выпалил, что любит Маню, но не знает, как об этом сказать ей.

— Не можешь, так напиши.

— А что написать? Стишок?

— Можно и стишок. Я бы написал так:

Любовь есть высший дар природы,
А без любви нет смысла жить.
Любовью дышат все народы.
Желаю вас я полюбить.

Стихи, продиктованные Ванюшкой, были написаны на почтовой открытке с голубями. Примерно через полчаса открытка вернулась с той же соседской девчонкой, с какой была послана. На уголке под самым клювом востроносой голубки мелкими буковками было выведено два слова:

«Смех один. М. Г.».

Так Илюшка потерпел свое первое поражение в любви. А потом началось такое, что стало не до «высшего дара».

После серии небольших статей и заметок о спекулянтах и самогонщиках Илья написал статью о жесточайшей эксплуатации женщин-кустарей, которые вязали знаменитые оренбургские пуховые платки. Коз казаки не держали. Пух покупали втридорога у спекулянтов. А спекулянты, в свою очередь, бессовестно обманывали киргизов и казахов, скупая у них пух. Они набирали с собой разной ерунды: цветных ленточек, бус, платков и платочков самых ярких расцветок, залежалых пряников, причудливо раскрашенных пекарями, сушек и кренделей. Все это они везли в Туркестан. Там выгружались на станции Темир и устремлялись в степь, где за эту мелочь нанимали чесальщиков из бедняков-кочевников и тысячами пудов вывозили козий пух по баснословно дешевой цене. Потом на самой центральной улице станицы появлялся босоногий мальчишка верхом на лошади и орал:

— Тетки-лебедки, несите платки серы-белы на деньги и пух менять к Митрию Степанычу Фролову!

Женщины открывали сундуки, доставали платки, вспрыскивали их водицей, встряхивали и, аккуратненько уложив на руку, несли к дому Фроловых. Разбитной купчик улыбался и совал оторопевшей тетке фунт пуха, несколько мотков бумажной пряжи-шленки, хрустящую кредитку с горсткой мелочи в придачу и кидал товар в угол.

Вот об этом-то и написал свою статью Илья. Ему хотелось оторвать вязальщиц от прожорливых, бесстыдных торгашей и создать промысловые, кооперативные товарищества.

— Хорошую и нужную статью ты написал, — хвалил Илью Алеша. — Надо еще заглянуть в кредитное товарищество и посмотреть, кому выдают кредиты и новые сельхозмашины?

Илья проверил. Кредиты выдавались все тем же Полубояровым, их родственникам, а бедноте, хуторским, что останется.

Следующая статья вышла в оренбургской «Смычке» под названием «Машины и кредиты».

Однажды на ярмарке Илью встретил подвыпивший Сережка Полубояров. Сдвинув на лоб папаху из мельчайшего барашка, с голубым верхом, отделанную золотыми позументами, он сказал, прищурив глаз:

— А ведь нам, милок, известно, кто слонов-то протаскивает, от чьего кнута они башками мотают… А еще и с нашим хлебушком вы начинаете мудрить, принудительные квиточки выписываете…

— Выписываем, что полагается, — ответил Илья мимоходом.

Шел 1928 год. Страна нуждалась в хлебе. Кулацкая и зажиточная часть крестьянства стала намеренно придерживать излишки. Правительство вынуждено было ввести налог на индивидуальное обложение с учетом полученного урожая.

Поселковый Совет составил списки и разослал извещения на сдачу излишков зерна. Первыми в списке стояли фамилии Полубояровых и Овсянниковых. Были там и братья Малаховы, и сват Никифоровых — Гаврила, и зять Степан.

Вечером к Малаховым пришла Мария. Поздоровалась с хозяйкой и, обращаясь к Илье, сказала:

— Степа мой зовет тебя.

— Зачем?

— Что, он тебе не зять, а я не сестра? Не можешь, что ли, зайти?

— Не время сейчас, Маня.

— Урвешь минутку… У него до тебя дело есть. Приходи.

— Раз так, то забегу.

Илья знал, что Степан казак серьезный и без дела не позовет.

Пришел сумерками. В горнице было накурено, хоть топор вешай. Сидят по углам два свата, Иван Никифорович и Гаврила Степанович, курят беспрестанно. Степан у порога и тоже с цигаркой. Илья понял, что позвали его сюда неспроста. Отец метнул на него угрюмый взгляд и часто задышал.

«Значит, круто разговаривали обо мне», — подумал Илья. По давней, с детства привычке душу кольнул томительный мерзкий страх. Наган тяжело оттягивал карман. Илья сунул руку и вцепился в рукоятку.

Тягостное молчание усиливало нервозность. Гаврила часто затягивался, перехватывал желтыми, прокуренными пальцами самокрутку, пускал к потолку колечки дыма. Он не выдержал первый:

— Ну что же, сват, твой сын, ты и начинай…

— До каких это пор ты будешь из нас душу выворачивать? — простуженным голосом спросил отец и рывком встал. Илья исподволь наблюдал, как сжимался мосластый отцовский кулак. Поднялся и Степан, батареец саженного роста, торопливо заплевывая цигарку.

— Отойди, Степан, от порога, — сказал Илья и вытащил из кармана наган. Пятясь к двери, добавил: — Если кто ударит, спущу курок.