Пробуждение

В кухне на столе стояла чуть привернутая лампа. В горнушке под котлом горели мелко наколотые чурки дров.

— Я пельмешков налепила. Сейчас быстренько в котел опущу.

— Не торопись. — Илья присел на лавку.

— Устал небось? Чать, вся шкура болит. Вот мироеды! Бирючья порода, беляки недобитые. Как они тебя! Ой, ей-ей! Вот и моего так же, паразиты дутовские! А чо меня не позвал? Я бы хоть гармонь пособила тащить. Вишь, и пальцы распухли. Играть в клубе, небось, теперь не скоро сможешь?

— Заживут.

— А чо с пальцами-то?

— Каблуками давили…

— О господи! Ну раздевайся. Пельмени быстро поспеют. Квасок у меня есть. — Аннушка сняла мужнину кожанку, стащила с головы желтый с синими каймами казачий башлык, бросила на закрытый кошмой сундук. — Ты чо, и вправду хочешь у меня поселиться? — прибирая за плечами волосы, спросила она.

Илья видел, как пытливо сузились ее карие глаза.

— Я же написал тебе… Только знаешь что…

— Что?

— Ты одинокая. Боюсь, начнут плести…

— Пусть плетут! Мне, Илюшка, бара берь[4]. Уж что только про меня не плели, да и сейчас не перестают… Я ихние охулки с шурпой хлебать не стану, выплесну, как помои грязные… У меня душа чистая. Понимаешь, годами меня Полубояровы с кизяками месили, как тряпку выполащивали, а Дунька поедом ела и сама же сегодня опять капусту рубить позвала! Пойду… К ним торговец, платошник, приехал. Погляжу, что ему понесут бабоньки…

Аннушка говорила, а руки ее то поварешкой в котле пельмени помешивали, то поленце в горнушку подкидывали, то калач белый резали. Лицо от огня стало пунцовым, глаза блестели.

Илья поел пельменей, запил крепким холодным квасом и быстро сомлел. Потянуло в сон.

Аннушка проворно сдернула с кровати белое, с кружевцами покрывало, взбила перину.

— Ты тут будешь спать, а я на сундуке. Если Колька, часом, приедет на побывку, на печку переберусь. Люблю спать за трубой, к вьюге прислушиваюсь, про степь думаю, про буран, про жись свою… Только и радости, когда Колюшка на побывку приезжает…

Хорошо было лежать в тепле, боль отхлынула, а еще теплее становилось от Аннушкиной воркотни.

— Ты про сына так говоришь, будто он у тебя не в школе учится, а в Красной Армии служит.

— Ничего. Придет время, и послужит. Небось вон какой вымахал.

— Пишет?

— Не шибко большой писарь. Черканет на листочке низкий поклон, когда у матери трешку попросить надо.

— Посылаешь, конечно?

— Посылаю, когда есть в портмонете…

— Я тебе завтра отдам за постой. Отошли ему, сколько там надо… Могу и вперед дать.

— Ишо чего! Я с тебя ничего брать не стану.

— Это почему же? Уплачу столько, сколько Пелагее платил.

— Сказала, ничего не возьму. — Пододвинув лампу на край стола, она принялась довязывать варежку.

— С чего это ты решила меня облагодетельствовать? Я ведь жалованье получаю.

— Думаешь, я забыла, как помог Кольку в учение пристроить? Шаманался бы с удочками да полными карманами бабок. Без отцов-то не очень с ними сладишь. И пшеничку на семена выписал, и сеять ездил.

— Не я один. Все мы — и комсомольцы и комбедовцы. А что бумаги выписывал, так это моя прямая обязанность. И не спорь со мной.

— Я не спорю. Спасибочко, Илюша. Тогда я тебе пуховые перчатки свяжу на память. Ты только пуху купи в артели.

— Ладно, куплю.

— Ну и хорошо. Вот только с харчами… Пшено и мука есть. Картошка в погребушке. Насчет мяса, так попервости овцу зарежу.

Умиротворенно действовала на Илью Аннушкина доброта. Словно во сне сидела она своя, близкая, домашняя.

— Мясо и муку я буду в потребиловке брать. Это уж, Нюра, моя забота.

— Ну тогда и ладно, и хорошо. Проживем. Рыбы наготовлю. Саптар и Гиляс, наверное, скоро бородить на плесах начнут. Пройдусь с ними денек-другой. На затонах кархаля видимо-невидимо, подуста гоняет. — Аннушка украдкой посмотрела на Илью и опустила глаза.

Осенью рыбаки-татары, арендовавшие плесы и затоны, столько брали крупного, жированного подуста, что не могли своими силами вытащить на берег невод и звали на помощь казаков. Расплачивались за это рыбой. Аннушка тоже там промышляла.

— Нет, Нюра, ты уж нынче не ходи бредень тянуть. Не женское это дело.

— Ничего. Я Мавлюмовы штаны надену.

— Да разве в этом дело? Ты теперь у нас активистка, член правления пуховязальной артели. Понимать должна. Ты мать. У тебя сын. — Илья споткнулся на последнем слове, чувствуя, что не по той канавке побежал ручеек его мыслей…

Аннушка опустила варежку на колени, подняла клубок, наматывая пряжу, проговорила негромко:

— Ты ведь, Илюшка, не то хотел сказать.

— Что думал, то и сказал…

— Ты хотел сказать, что я шумливо живу, слава за мной худая тащится… С татарами больше якшаюсь…

— Да нет, Нюра! Нет! У меня у самого больше друзей из Татарского курмыша. Ты должна понять, что сейчас наступает другое время!

Приподнявшись на локте, Илья стал горячо объяснять, какую теперь имеет силу раскрепощенная советская женщина, способная управлять государством, как пишет товарищ Ленин.