Пробуждение

Он вдруг встал, подошел к танцующей Витковской.

— Иди домой, — сказал он гостю и показал лицом на дверь. — Нечего ходить по чужим школам и забирать одноклассниц… Ты меня еще не знаешь, я страшный! — попробовал он сделать рожу, которая никого не пугала, но была смешна своей беспомощностью. — И вообще, танцевальные пружины из матраса выдерну!

Гость рассмеялся, поглядывая то на Шульгина, то на Витковскую. Было видно, что никуда он не собирается уходить. А невежливая форма, в которую облек свою речь этот долговязый, ничуть не задела его самолюбия.

— Шутник ты, — сказал он. — У тебя талант — не зря так рвался на сцену. Иди в эстрадное училище, там недобор…

— Не обращай внимания, — сказала Витковская партнеру. — А тебя, Сереженька, я поздравляю — браво, браво! Ты в полминуты доказал, что ты — глуп. Это мировой рекорд!

Они быстро отошли от него и начали танцевать.

Взаимоотношения

В продолжение этой сцены все, кто наблюдал ее со стороны, молча улыбались. Никто не понимал, что происходит.

А Шульгин?.. Ему было обидно и грустно. Желание кого-либо удивлять пропало. Хотелось домой, к телевизору. Хотелось на диван — лежать под теплым одеялом, держать какую-нибудь книгу, читать и, остановившись где-нибудь на строчке, думать, думать…

Он походил по яркому, празднично украшенному залу. Он освобождал дорогу танцующим, которые бесцеремонно толкали его, наступали на ноги и уносились под грохочущие звуки оркестра. Все они здесь были вместе, заняты друг другом, и только он один, будто инопланетянин, неприкаянно бродил среди праздника.

Отошли от него и наполеоны. Теперь они танцевали в середине зала. Достанко — с крохотной девятиклассницей, имени которой Шульгин не знал, Зимичев — с Тамарой Железной, а Поярков — с гимнасткой Надей Ладыниной. Что-то рассказывает, а Ладынина смотрит на него умными веселыми глазами и часто кивает. Она чуть-чуть выше Пояркова, и Шульгин подумал, что это он из-за нее подкладывал газеты…

Остановился у сцены. В последний раз увидел счастливое лицо Витковской, отмахнулся от подлетевшего к нему Достанко, а затем медленно спустился в гардероб, оделся и вышел на улицу.

Сорванное ветром, на земле валялось розовато-синее панно. Под закрутившимися и подмокшими краями можно было прочитать: «Поздравляем дороги… чтобы счастье и радость…»

Широкими хлопьями падал снег. Он плавно и торжественно планировал у фонарей, а в свете машин казался бенгальским огнем.

«Красиво это», — подумал Шульгин, ловя на вытянутую ладонь белые звезды. Они гасли, едва прикоснувшись к коже, но на их место летели все новые, пока ладонь не стала мокрой и холодной.

Он приложил руку к губам, стараясь уловить запах снега. Но у снега не было запаха, равно как не было у него и цвета, когда он таял на вытянутой ладони. Это удивило его и обрадовало. На мгновение показалось, что с ним тоже ничего не было: никуда он не ходил, ни с кем не разговаривал и никому не угрожал. Стало легко и спокойно. И даже веселее.

Он разогнался, долго скользил по тротуару, покрытому льдом. Не удержался на повороте и врезался в садовую ограду. За воротник насыпалось снега, и Шульгин спиной чувствовал, как он быстро тает и стекает между лопатками.

Он долго бродил по знакомым улицам и переулкам — вспоминал все, что произошло на вечере. Он и сам не заметил, как настроение опять изменилось. Теперь ему казалось, что сегодня случилось что-то ужасное, постыдное. И отныне все будут знать, что он ничтожный и глупый человек…

Он чувствовал себя виноватым, пытался разобраться, где провинился, и не мог.

А перед глазами по-прежнему стояла Витковская. И была она разная: то у него дома, когда ждала, пока он соберется, то на сцене, то в зале, когда она разговаривала с ним таким недовольным голосом.

«Зачем ты?» — вслух спросил он то ли у себя, то ли у Витковской. И вдруг рассмеялся, не понимая, откуда эта возникшая снова радость…

Шульгин позвонил. Родители еще не вернулись, и ему открыл Анатолий Дмитриевич. Был он бледный, ссутулившийся. Нервно поправил воротник рубахи и спросил:

— Без ключа ушел?

— Что?.. Ага, без ключа.

— Что-нибудь случилось?

— Нет.

— Да ведь я вижу.

Шульгин прислонился к двери и сказал:

— Все вокруг дурацкое и непонятное.

— Не может быть. Раньше ты этого не думал.

— Раньше я не был виноватым.

Анатолий Дмитриевич пригладил негустые рыжеватые волосы, достал из портсигара папиросу, закурил. Поморщился, кашлянул, обнажая крупные неровные зубы, и произнес:

— Так… Что-то новенькое в поведении моего соседа. И перед кем же ты провинился?

— Не знаю. Вроде и ни перед кем, а вроде и перед всеми… Как будто что-то сломалось и я захромал. Теперь и больно, и смешно.

Анатолий Дмитриевич улыбнулся, не отводя взгляда от Шульгина. Было видно, что он сочувствует и готов прийти на помощь.