Пробуждение

Над всем речным краем опускались голубые сумерки…

Брыкин наелся, закурил и снова лег. Руку под затылок подложил. В густеющее небо смотрит и словно бы в удивлении спрашивает:

— Вот думаю: есть же в том какой-то смысл, что звезды сияют, а? Или нету? Должон быть, а?..

— Должон, Брыкин. Это для того они, чтоб глаз после ухи радовать…

«Витковскую бы туда… И чтобы Химов, и Брыкин, и мы с Колькой… Пусть побыла бы там с нами, посмотрела…» — думал Шульгин, засыпая…

Чувство вины

Утром по дороге в школу Шульгину все казалось, что он опаздывает. Он торопился, порой припускал бегом по раскисшему за ночь и разбитому машинами снегу. Но у самой школы взглянул на часы и понял: торопился он зря — до занятий более получаса.

Вчерашнее чувство вины сегодня усилилось. Было стыдно. Хотелось броситься назад, домой, забраться с головой под одеяло, чтобы в мгновение ока расправиться со всеми обидчиками и больше ни о чем не думать, не вспоминать.

Но сделать этого Шульгин не мог. Какая-то новая сила уже управляла им, заставляла торопиться, волноваться, а память, как назло, возвращала в прошедший день.

Вспоминая все от начала до конца, он ругал себя, что не сумел выпроводить Витковскую, когда она зашла за ним домой. «Можно же было улыбаться, молчать, как истукан… Или, вперив морду в пол, твердить, что болен!»

И тут он понял, что хоть и думает обо всем этом, но совершенно не хочет обвинять Витковскую. Скорее наоборот, как спортивный болельщик, оценивает ее успех и радуется ее победе — смогла же она вытащить его из дома!

Он решил извиниться. «Войду в класс и, если она там, попрошу прощения. Пусть поступает как хочет. А если все-таки простит, значит, она умный и хороший человек… И больше никогда не повторю такой глупости».

Шагая из гардероба вверх по лестнице, он размышлял: «Ведь это совсем не обязательно с ней танцевать татарский танец или есть монпансье. Просто она живет с тобой в одно и то же время, в одном и том же городе; мы учимся в одном классе, я каждый день могу видеть ее, разговаривать… если, конечно, этот Головко не перетащит ее в свою школу… Нет же, врут они все. Не может он этого, не может! Как это, наша школа — и без Витковской? Даже не представить. А главное — зачем? Кому от этого лучше?»

Шульгин вошел в класс и понял: Витковской еще не было. Трое стоят у окна, двое стирают с доски, Ионин и Аристов играют в футбол, а остальные что-то переписывают.

Тут же примчались наполеоны. Вихрем ворвались в класс, хохочущие, красные, в помятых пиджаках — по дороге, видно, боролись, — и впервые в жизни Шульгин позавидовал им, что они всегда вместе. Посмотрел на Достанко, тот весело подмигнул ему и сжал собственные ладони — поздоровался.

— Привет, Потерянный! — закричал он. — Что это, юноша, с вами? Вы еще никогда не являлись так рано! И вид бессонный, и головка, наверно, болит? Одним словом — Потерянный!

— Все мы в чем-то потерянные, — тяжело вздохнул Поярков, и Шульгину показалось, что даже теперь, в эту минуту, он думает о своем росте. Но Поярков стоял возле парты, не тянулся, как вчера, и снова был прежним знаменитым фотографом и признанным балагуром.

Достанко не обратил внимания на его слова. Он продолжал трещать:

— Да, после того как, вооружившись кольтом и вскочив на коня, он с ковбойским видом преследовал Витковскую, долго спать нельзя.

Несколько человек засмеялись. А маленькая чистенькая Людочка Силич деликатно спросила у Достанко:

— Коленька, скажи, пожалуйста, что потерял Сережа?

— То, сладкая, чего ты никогда не имела и не будешь иметь, — в тон ей ответил Достанко.

— Спасибо, Коленька, за исчерпывающий ответ, — сказала Силич. Она гордо подняла голову и, будто маленькая гусыня, отошла к своей парте.

Тут же снова засмеялись. Но смех был явно подозрительного свойства.

Шульгин поморщился и уселся на скамейку. Прикрыл глаза от удовольствия — ведь оказалось, что меньше всего он боялся разговоров.

— У вас тут шутят? — нахально спросил он, не открывая глаз, но достаточно ясно представляя себе, что все в эту минуту смотрят на него.

— Го-ол, дурак! — закричал Аристов. — Побе-да! Теперь я — король футбола — такого дурака победил!

Шульгин увидел, что оседлые в этот момент счастливы. И тот, кто кричал, и тот, кто, моргая большими синими глазами из-под густых бровей, смотрел на него, как на полоумного.

«И за что их все ругают? — подумал Шульгин. — Пусть играют. Может быть, если бы не футбол, они постепенно превратились бы в злодеев?.. Что это у меня внутри так ноет? Будто болит, а боли нет… Надо скорее извиниться, и, может, пройдет. Где же она? И чувствует ли теперь то же самое, что я? Да нет, зачем ей это чувствовать? Она считает себя победительницей, а значит, вряд ли ей в голову приходит какая-либо мысль обо мне. Быть может, только жалость…»

В классе появилась Витковская. Быстро прошла к своей парте и в упор посмотрела на Шульгина. По ее решительным движениям было видно, что ничего хорошего от нее ждать не приходится.

— Да здравствует советский балет! — грохнул Достанко. — Какая грация, какая пластика! Не танец, а землетрясение для Потерянного.