Пробуждение

— Ну, браток, уж действительно с тобой что-то случилось. Надо потолковать, авось помогу разобраться… Ты вот что, пока аптека работает, дойди до нее и купи мне лекарство. Придешь, поговорим. Голова — хоть волком вой — разламывается. — Шульгин взял деньги, рецепт и пошел к выходу. — А к твоему приходу я чайку поставлю, попьем себе в удовольствие.

Шульгин спустился по лестнице и открыл дверь. Прошел несколько шагов к трамвайной остановке и увидел маму. За ней шел отец и что-то рассказывал повеселевшим голосом. Они оба остановились, и мама спросила:

— Ты куда?

— В аптеку. Анатолий Дмитриевич попросил.

— И я с ним, — заявил отец. — В такое время лучше всего ходить по городу вдвоем. А ты иди домой, чай ставь.

— Глупости, — сказала мама. — Он и один дорогу найдет. А из тебя сегодня помощник никудышный.

Шульгин пошел дальше.

Он знал, что папа сейчас станет говорить, какой он крепкий и ловкий — на перекладине в училище подтягивается больше, чем любой из его учащихся. А мама скажет ему, что все это оттого, что он ведет правильный образ жизни. И обязательно приведет в пример соседа Анатолия Дмитриевича: и то у него не так, и это, и готовит он не так хорошо, как женщина, а в конце концов все эти «не так хорошо» и скажутся когда-нибудь на здоровье.

Шульгин никогда не вникал в сложную жизнь родителей и соседа, ему было не до этого. С Анатолием Дмитриевичем он находился почти что в дружеских отношениях. Тот ему часто что-нибудь дарил. То лыжи, то клюшки, то мячи.

Отец был против подношений соседа. «Ничего нам от него не надо», — говорил он. А однажды Шульгин слышал, как он засмеялся и сказал маме: «Я думаю, что соседик наш — темная лошадка. Может, в прошлом какой-нибудь уголовник… Мне мой педагогический опыт подсказывает, что там у него не все в порядке…»

«Ну, уж это слишком, — ответила мама. — Просто такой человек, индивидуалист. Такие в коллективе жить не могут. Даже семью не умеют создать… Но спокойный и добрый, и положительного в нем больше. Я вообще думаю, что он много страдал. Скорей бы уж ему квартиру дали, у меня по дочке сердце болит».

Анатолий Дмитриевич уже несколько лет был в очереди на кооперативную квартиру. И родители Шульгина ждали, когда сосед въедет в новый дом. Они надеялись, что комнату соседа исполком отдаст им, и тогда дочка вместе с мужем перейдут жить домой. Но очередь двигалась медленно, поэтому все чаще можно было услышать, как мама говорит: «Вот когда Анатолий Дмитриевич получит квартиру…» Сосед же, вероятно, чувствовал себя виноватым, что до сих пор торчит здесь, вместо того чтобы уже давно освободить комнату.

«А при чем тут он? — впервые подумал Шульгин. — У него одна комната, у нас — две. Нам хватает. А сестра с мужем и в пяти комнатах вряд ли согласится жить с нами — им простор нужен, чтобы никто на психику не давил… Вот Зимичевы четверо в одной комнате, и ничего, живут».

Он забрал в аптеке лекарство и вернулся домой. Сосед ждал его на кухне. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, как он болен.

Анатолий Дмитриевич поднялся с табуретки, поблагодарил Шульгина и произнес:

— Извини, Сережа, завтра поговорим… Папаша твой нынче вздорный, торжествует. Все бороться предлагал, а куда мне бороться в таком виде? Я ему не соперник. Ну, пока, браток…

Он пошел в свою комнату, шаркая затоптанными пятками кожаных туфлей.

Шульгин выпил чаю, разделся и лег на диван. Долго слушал голоса родителей за стенкой. Вернее, говорил отец. А мать изредка произносила: «Хорошо, спи. Завтра на работу».

С детства он привык к этим голосам, а потому даже не вникал, о чем они там говорили. Но всякий раз, слушая их, понимал, что именно эти два человека, два голоса, ограждают его безмятежную жизнь от всяких бед и неурядиц. И спокойно засыпал на своем просторном, как аэродром, диване.

Перед глазами вдруг поплыли вагоны, все быстрее, быстрее. И какие-то они яркие, разноцветные, будто сказочные. В одном из окон он увидел Витковскую — она махала рукой, звала с собой. А рядом с ней — все тот же танцор. Улыбается, и в этой улыбке, кроме высокомерия, ничего нет. И так противно ему смотреть в эту улыбку, такой жестокой она кажется, что Шульгин изо всех сил прижимает ладони к глазам, чтобы не видеть…

Тут Шульгин перевернулся на спину и открыл глаза.

«Уж не заболел ли я?.. Только о Витковской и думаю!.. Вот сейчас возьму и перебью эти мысли другими», — силился он, и наконец ему это удалось. В отходящем от вокзала поезде он увидел себя. Лето, солнце… Он, Шульгин, едет на каникулы к своему дядьке под Новгород… И входит во двор сам Химов!

— Ну, явился? — интересуется.

Шульгин вспомнил, как он вышел на его голос из дома. В одной руке — молоток, в другой — длинные гвозди. Поздоровались, на радостях толкнули плечом друг друга — при этом Шульгин отлетел к забору.

— Явился, — сказал Шульгин. — Вот веранду делаем, дядя Женя велел доски прибить.

— Ну-ну, а под вечер на рыбалку сбирайся. Ты и брательник твой Колька… Небось в Ленинграде своем каждый день с удой сидишь?

— Нет, Химов, не сижу. Я ленивый.