Пробуждение

– Оставь ее в покое, – попросил Джо, качавший ногами, от скуки или раздражения, определить было нельзя.

Мне хотелось побежать на мостки и остановить их, драться было плохо, нам этого не разрешали, а если мы дрались, нас обоих наказывали, как и в реальной войне. Так что мы воевали тайно, негласно, и с какого-то времени я перестала отбиваться, поскольку никогда не выигрывала. Единственной защитой было убежать, стать невидимой. Я присела на верхнюю ступеньку.

– Заткнись, она моя жена, – сказал Дэвид.

Его рука сжала ее плечо. Она дернулась, тогда я увидела, как его руки обхватывают Анну, будто он хотел поцеловать ее, но он подхватил ее и закинул себе на плечо, так что волосы свесились мокрыми прядями.

– Ладно, мандавошка, – сказал он, – раздеваешься или летишь в озеро?

Анна ухватилась за бахрому его рубашки.

– Если я полечу, ты тоже.

Она произнесла это из-за завесы мокрых волос, молотя ногами, и я не могла понять, смеялась она или плакала.

– Снимай, – бросил Дэвид Джо, а потом Анне: – Считаю до десяти.

Джо поднял камеру и навел на них, как базуку или какой-то странный пыточный инструмент, затем нажал кнопку, рычажок, и камера зловеще зажужжала.

– Ну ладно, – сказала Анна, сдерживая гнев, – ты подлючий ублюдок, чтоб ты сдох.

Он поставил ее на ноги и отошел. Ее руки, локтями наружу, стали бороться с застежкой, словно жук сучил лапками на спине, и лифчик упал – я увидела, как ее грудь разделилась надвое: два плода на тонком деревце.

– Низ тоже, – приказал ей Дэвид, словно упрямому ребенку, и она, окинув его презрительным взглядом, нагнулась. – Теперь покажи сексуальность, подвигай попой; потанцуй для нас.

Секунду Анна стояла, красно-коричневая, с желтым пухом и белыми следами от купальника, глядя на них с ненавистью. Потом резко показала им средний палец, пробежала до края мостков и прыгнула в озеро. Она шумно хлопнулась животом, подняв уйму брызг, словно яйцо разбилось. Вынырнув, с волосами, прилипшими ко лбу, она поплыла по дуге к песчаному мысу, неуклюже молотя руками по воде.

– Снял? – спросил Дэвид спокойно, через плечо.

– Кое-что, – ответил Джо. – Может, ты ей прикажешь еще так сделать?

Я подумала, что это сарказм, но не могла быть уверена. Джо принялся откручивать камеру от треножника.

Мне было слышно, как Анна с шумом рассекала воду, а потом наткнулась на невидимый песчаный мыс; теперь она по-настоящему плакала, глубоко и хрипло всхлипывая. Зашуршали кусты, она выругалась; затем она возникла на верхушке холма: видимо, забралась, цепляясь за ветки деревьев. Ее розовое лицо расплывалось, а кожа была покрыта песком и сосновыми иголками, как у обгорелой пиявки. Она прошла в хижину, не взглянув на меня и ничего не сказав.

Я встала. Джо уже ушел, но Дэвид был еще на мостках, он сидел, скрестив ноги. Безопаснее иметь с каждым из них дело без свидетелей; я спустилась за лодкой.

– Привет, – обратился он ко мне. – Как дела?

Он не знал, что я все видела. Он был босиком и ковырял ноготь на ноге, будто ничего не случилось.

Я подумала, что Дэвид как я: мы те, кто не знает, как любить, в нас какой-то фундаментальный изъян, мы родились такими, как однорукая мадам в магазине, но только с атрофией сердца. Джо и Анна счастливчики, они любят отчаянно и страдают из-за этого, но лучше видеть, чем быть слепым, даже если, кроме прочего, ты увидишь беззаконие и зверства. А может, это мы нормальные, а те, кто могут любить, уроды – у них лишний орган, вроде рудиментарного глаза на лбу у амфибий, от которого им никакой пользы.

На мостках лежало бикини Анны, скомканное, точно сброшенная куколка. Он поднял лифчик и принялся играть с лямкой. Я не хотела ничего говорить, это меня не касалось, но спросила против воли:

– Зачем ты это сделал?

Мой голос был ровным, и я поняла, что спрашиваю не ради Анны – я не защищала ее; я спрашивала для себя, мне требовалось понять.

Сначала он попробовал притвориться.

– Что? – произнес он с невинной усмешкой.

– То, что ты с ней сейчас сделал.

Он пристально посмотрел на меня, силясь понять, обвиняю ли я его, но я отвязывала лодку с полным безразличием, и он решил выговориться как на исповеди.

– Ты не знаешь, что она делает со мной, – начал он чуть жалобно. – Она сама напрашивается, вынуждает меня. – Его голос стал вкрадчивым. – Она ходит налево, думает, я ничего не вижу, но она слишком тупая, я каждый раз узнаю, просто чую по ней. Не то чтобы я был против, если бы она гуляла открыто и была честна со мной – видит бог, я не ревную. – Он улыбнулся с искренним видом. – Но она двуличная, а этого я не терплю.

Анна мне ничего подобного не говорила, она что-то скрыла, или же он врал мне.

– Но она тебя любит, – сказала я.

– Чушь собачья, – усмехнулся он. – Она хочет отрезать мне яйца.

В его глазах было больше грусти, чем злости, будто когда-то он считал ее лучше, чем она есть.

– Она тебя любит, – повторила я, словно срывая лепестки с ромашки.