Пробуждение

Ещё в крепости завёл он себе правило вести нечто вроде дневника. Записывал события каждого дня и свои соображения обо всём, что взволновало, удивило или как-то задело. Эта тетрадь по сути была разговором с самим собой. Она не просто позволяла упорядочить мысли, привести их более или менее стройный ряд, избавив от излишних эмоций, но и отвлекала от уныния. Похожие записки он вёл когда-то в бытность свою на войне. Но там посидеть с тетрадью удавалось редко и в его записях не было системы. Теперь же ничего не мешало Сергею вести диалог с самим собою систематически. Он описывал виды, которые встречал на этом, казалось, бесконечном пути, людей – таких же, как и он, каторжников, осуждённых на разные сроки, сопровождавших их фельдъегерей, обычных встречных, с кем сталкивала судьба на станциях или в дороге. И вдруг с удивлением заметил, что сибиряки представляли собой особенный тип людей, отличных от того типа, который населял центральную часть России. Они были немногословны, наверное, во многом потому, что значительная их часть имели каторжное прошлое, степенны и главное – они обладали какой-то внутренней свободой, которая сквозила в их взглядах, жестах и во всей открытой манере держать себя с достоинством. Житейская смекалка в них органичным образом соединялась с какой-то отчаянной, даже безрассудной, смелостью, которую он никогда не встречал у тех, кто жил по ту сторону Урала. Эта чисто сибирская черта удивляла, восхищала, но и была для него непонятной, загадочной, как сам этот край. И ещё, сибиряки не питали к ним, государевым преступникам, бунтовщикам, даже малой доли антипатии. Если в России встречный люд провожал их с мрачными лицами, подозрительными взглядами, настороженно и опасливо, то здесь даже сочувствовали, называли сердешными, часто совали в руки хлеб или холодную, закаменевшую картошку «в мундире».

На одной из остановок, где-то за Красноярском, в морозный хмурый день, старик в рваном тулупчике, подпоясанном верёвкой, глядя на Сергея покрасневшими глазами, участливо спросил:

- За декабрь страдаешь, сердешный?

- Да, - односложно отвечал Сергей, стараясь, чтобы не заметил фельдъегерь, сопровождавший их группу.

- Ох-хо-хо, - протянул старик и вновь поинтересовался: - И на сколь же тебя обрекли?

- На двадцать лет каторги.

- Сил тебе, сынок, - пожелал старик. – Ты-то молодой, выдюжишь. После каторги жизнь тоже есть, - он подмигнул воспалённым глазом и усмехнувшись, признался: - Я сам из них, из каторжных… Ничё, жить можно! Главное не плошай и дух в крепости держи.

Везли их быстро. Многие города, которые сподобились проехать осуждённые Николаем Павловичем, удивили Сергея своей чистотой и аккуратностью, точно взяли её от здешней зимы. Одним из таких мест был Красноярск, город на Енисее, получивший своё название от красных гор из глины и песчаника, окружавших его. И чем дальше была дорога, тем всё больше поражала чистота и опрятность сибиряков. Избы здешние состояли из двух половин, всюду полы покрывали холстом или ткаными половиками, в углах красовались начищенные до золотого блеска самовары, а скамьи и даже стулья во многих жилищах были окрашены красной краской. Население, встречавшееся в дороге, при виде обоза приветливо кланялись и снимали шапки. Фельдъегеря это настораживало, он серьёзно опасался, что у него могут отбить его подопечных. Петрушевский с товарищами подшучивали над ним: «Смотрите, сударь, нас могут освободить». Фельдъегерь ставил подчинённых ему жандармов на часы и всегда запирал ворота станций, на которых приходилось ночевать. *

В дороге много страданий приносил мороз. Имевшаяся одежда не спасала, поэтому фельдъегерь при каждом удобном случае останавливал подопечный ему караван и давал людям погреться. Однажды остановились в большом селении под Иркутском. Здесь была станция, но к удивлению Сергея, заехали не на неё, а в добротный крестьянский дом.

Когда зашли в дом, Петрушевский с товарищами подивились устройству этого жилища. Оно ничем не напоминало крестьянские избы, которые раньше видел Сергей. Высокие потолки, просторные комнаты с обделанными кафелем печами. Всюду чистота, вместо лавок, характерных для крестьянского жилища, стояли стулья и диваны, в буфете за стёклами гости заметили фарфоровую и стеклянную посуду и прочие элементы, бывшие, безусловно, роскошью для дома крестьянина.

Переглянувшись друг с другом, изумлённые государевы преступники замерли в нерешительности.

- Проходите, господа, – пригласил хозяин, бородатый мужик лет сорока пяти, - добро пожаловать! Уважьте, отужинайте с нами, чем Бог послал.

- Мы погреться, - отвечал фельдъегерь, - не голодны, лишь прозябли.

Петрушевский поддержал офицера, заметив, что они будут рады лишь горячему чаю, за который готовы заплатить.

- Не обижайте, сударь! – хозяин приложил руку к груди, продолжал, окидывая гостей приветливым взглядом: - Денег не возьму за свой хлеб-соль и без обеда не отпущу, а покуда кушаете, лошади будут готовы.