Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Все вышеизложенное приводится мною не только ради «мнемонического комфорта», как мог бы сказать сам герой этой трагедии, а для того, чтобы показать с каким скудным набором сведений переводчики и редакторы приступали к подготовке этой книги, не зная ко времени принятия наследником решения о публикации ровным счетом ничего ни о длине ее, ни о текстологических трудностях, стилистических особенностях, ни тем более о ее содержании. Довольно добавить, что факсимиле части карточек, на которых были записаны первые главы романа, я получил по почте из США только в середине мая 2009 года (книга вышла в Петербурге шесть месяцев спустя). Тогда же, отвечая на мой вопрос о методе перевода «Лауры» (если таковой вообще возможен, когда текст то и дело обрывается на полуслове – см. карточки 45, 47, 61, 62, 65, 66 и особенно – 96 и 106), Геннадий Барабтарло переслал мне из Миссури свой перевод первой главы романа со следующим хладнокровным пояснением: «Мой метод, как Вы увидите, есть некое развитие начал, изложенных в предисловии к „Найту“ [новому переводу „Истинной жизни Севастьяна Найта“, изданному «Азбукой» в мае 2008 года] и в нем примененных. Главное тут: максимально доступная мне естественность русского художественного языка при возможно более близкой (где точной, где тесной, где околичной) передаче смысла оригинала».

Работа над книгой шла следующим образом: поначалу Г. А. Барабтарло присылал мне из Миссури и Финляндии части перевода по мере его продвижения, а я (сначала в Москве, затем на юге Далмации, затем в Цюрихе и Лугано и вновь в Далмации), завершая тем временем собственный перевод из Набокова (сценарий «Лолиты»), сверял их с английским транскриптом и рукописью на карточках, после чего отправлял обратно со своими замечаниями и предложениями, нередко вызывавшими длительное обсуждение (русское название, композиция, передача анаграммы, написание имен собственных, расположение карточек, подтекст, примечания и т. п.). Третьей инстанцией в этом международном обмене был Петербург, где находится редакция издательства «Азбука», которая ожидала от нас скорейшей присылки полностью готового перевода с необходимыми примечаниями, «ввиду незначительной длины самого оригинала».

Человеку, пусть образованному, пусть талантливому и вдумчивому, нелегко понять, в отличие от усердного исследователя Набокова, какие специфические требования предъявляет этот писатель к читателю и тем более к переводчику. Речь не столько о смысловых, мотивных, лингвистических, фактологических перекличках с другими произведениями Набокова на двух или даже трех языках, сколько о верном понимании самой природы динамического развития тех или иных его сюжетов, тем, образов и приемов. «Лаура» в этом смысле, с ее автореминисценциями, самоиронией, молниеносным повествованием и неожиданными обрывами сюжетных связей, была еще более жестоким испытанием, чем некоторые трудные страницы «Ады» или «Арлекинов». Повышенное содержание разного рода комбинаторных форм в этих фрагментах требовало от переводчика повышенной же чуткости и подлинного мастерства. Помимо обычных у Набокова аллитераций и тавтограмм («a dour old don»[1345], «Carlton Courts in Cannes»[1346], «clap their claws like crabs»[1347]), текст пестрел анаграммами (details – delta, tail, slit[1348]), паронимами (Laura – Flora – Cora – Aurora[1349]), неологизмами (Glandscape, librarious, marbrosa[1350]), каламбурами (фамилия Landskaya помимо звучащей в ней Ланской – фамилии Натальи Гончаровой во втором браке, – распадается на land и sky[1351]; Espenshade – espen+shade[1352]) и прочими словесными изысками, доказывавшими неутомимую изобретательность мэтра.

Как американские критики упрекали Набокова за пристрастие к редким английским словам и терминам, критики русского перевода «Лауры» принялись высмеивать употребление в нем редких русских слов. Одно из них – «невступно» в начале третьей главы: «Флоре было четырнадцать лет невступно, когда она лишилась девственности со сверстником…» Незамысловатый перевод этой фразы был бы следующим: «Флоре едва ли исполнилось четырнадцать, когда она лишилась etc.», но здесь у Набокова, как заметил переводчик, довольно ясно звучит перепев начала четвертой главы «Крейцеровой сонаты», где Позднышев говорит о своем падении: «Началось это тогда, когда мне было невступно шестнадцать лет». В 1926 году в Берлине Набоков участвовал в импровизированном суде над героем «Крейцеровой сонаты», выступая в роли самого Позднышева. Он составил «Речь», в которой от лица убийцы рассказал о своей жизни: «Было бы куда умнее, мне кажется, задавать человеку не просто обычный вопрос: когда ты родился, а вопрос, когда ты впервые пал. И на этот вопрос я, Василий Позднышев, ответил бы так: мне было невступно шестнадцать лет…»[1353]