Проданная чернокнижнику

— Ронвальд, — она поворачивается к папе, который сейчас что-то снова разглядывает в своей большой записной книжке.

Как-то я попыталась до нее добраться — интересно же, что папа там смотрит изо дня в день! — но меня быстро поймали и наказали никогда не притрагиваться к этой вещи. Мне редко что запрещали, но если уж такое случалось — значит, трогать действительно нельзя.

— Ронвальд, — зовет она снова.

На этот раз папа отрывается от изучения книжки. Закрывает ее и поворачивается ко мне. Я улыбаюсь, широко и довольно. Мне нравится, когда папа на меня смотрит. Он красивый! И все говорят, что мы похожи. У меня такие же, как у него, глаза! Цвета рибюзы! Или бирюзы? Ай, неважно!

— И что же вы, моя дорогая, удумали безобразничать?

Папа всегда разговаривает со мной как со взрослой! Я выпрямляю спину, старательно развожу плечи и приподнимаю подбородок. Да, вот так. Как взрослая!

— Разве вам непонятно, почему не стоит сейчас раздеваться? В экипаже дует, а после болезни любой человек ослаблен.

Папа смотрит осуждающе. Он не строжится, как мама, но его и не разжалобишь пыхтением. Сложно!

— Шарф колючий, — признаюсь я нехотя.

— Но он необходим.

— Зачем? У платья высокий воротник, мне не холодно. У мамы тоже высокий воротник, и она не носит шарф.

Папа улыбается, наклоняется и доверительно шепчет:

— Это потому, что у мамы нет медальона, который нужно хранить.

— И у меня нет. Вот был бы, я бы хранила, — киваю важно.

— И шарф бы носила?

— Конечно.

Смешные у папы вопросы. Кто бы не носил шарф, если бы ему доверили спрятать под ним что-то важное? Все бы носили!

— Что ж, тогда держите, моя дорогая.

Папа снимает что-то с шеи и собирается протянуть мне, но его останавливает мама.

— Ронвальд, а это не подвергнет ее опасности?

— Она уже в опасности, дорогая. Хальдор никогда не ошибается. Значит, и насчет Эвелин он сказал верно.

Мне не нравится их разговор. Они хмурятся, оба выглядят беспокойными. Мне не нравятся, когда они беспокоятся. Их нужно отвлечь!

Я спрыгиваю с сиденья, ныряю под него и достаю плетеную корзину, накрытую сверху шалью. Шустро открываю и вытаскиваю оттуда толстяка Бигда. Ух, тяжелый! Зато пушистый-препушистый!

Глядя на него, мама улыбается, и я довольно улыбаюсь в ответ. Вот, она уже не беспокоится! Ссаживаю Бигда на сиденье и поворачиваюсь к папе. Он смотрит внимательно, долго-долго. Наконец, он протягивает мне кругляшок на цепочке. Ух ты! Какой красивый!

— Это не простое украшение, Эвелин…

И столько линий! И вон те две так смешно переплелись, как вермишелины в тарелке! Интересно, а их можно распутать?

— … поэтому ты должна беречь его…

Ух, как он отблескивает на свету! Прям начищенная монетка! Точно, монетка! Что же папа медлит? Почему не надевает мне на шею?

— Ты все поняла, Эвелин?

— Да-да!

Что же тут непонятного? Беречь подарок, никому не показывать. Я ж не маленькая — знаю, как хранить секреты!

Папа снова смотрит долго, хмурится. Я тоже начинаю хмуриться. Он что, передумал отдавать мне монетку? Или ему тоже хочется погладить Бигда?

Папа качает головой и все же надевает мне на шею монетку. Прячет ее под одежку и поправляет этот дурацкий шарф. Уф, теперь не снять. Пообещала же.

— Как думаешь, далеко еще? — спрашивает мама.

— Нет, через полчаса остановимся. Но ненадолго, — тут же добавляет он. — Мы не можем медлить.

Мама кивает. Они снова хмурые. И даже Бигод их не радует. Странно. Разве этот толстяк может не радовать? Он же такой пушистый и мягкий! И мурчит громкогромко! Я забираюсь на лавку к Бигду и принимаюсь наглаживать рыжий бок.

Мы едем долго. Очень долго, но наконец останавливаемся. Папа хотел посадить Бигда обратно в корзину, но я упросила оставить его мне. Я же большая, я справлюсь! И папа это знает.

На улице темно и холодно. Бигод прячет нос в моем колючем шарфе. Вот смешной! Папа с кем-то разговаривает. Мама постоянно оглядывается. Интересно, разве ей хоть что-нибудь видно в такой темени? Нас приглашают войти внутрь какого-то дома. Он мне не нравится — там грязно и плохо пахнет. Но зато там горит свет. Внутри много столов и лавок, но все пустые. Еще бы! Темно ведь, поздно. Все наверняка спят, как маленькие.

Мы садимся за стол, я спускаю Бигда на лавку. Глажу мягкий бок и чешу за ушами. В доме тепло, дурацкий шарф теперь мешает еще больше, но я терплю. Я ведь обещала.

Папа просит принести поесть. Мама снова хмурая. Гладит меня по голове, но даже не смотрит на нас с Бигдом — только на дверь. И чего в ней может быть интересного? Я тоже принимаюсь ее разглядывать. Смотрю долго, старательно, все пытаюсь понять, чем она так нравится маме?

Еду приносит толстая дама. Точнее, хочется назвать ее словом, которое я слышала от нашего конюха — «баба». Папа говорит, это грубое слово, и повторять его нельзя. Но как звать тех, кто совсем не похож на опрятных дам? Она мне не нравится. Вот и Бигод на нее шипит. Стоит ей подойти еще ближе, как Бигод спрыгивает на пол. Я спрыгиваю следом. Нельзя его упустить! А то папа подумает, что зря мне поверил и перестанет разговаривать со мной, как со взрослой.