Проданные годы [Роман в новеллах]

— Ничего, ничего. Весною выгонишь скотину в поле, ветром продует, и будет ладно. Это негодник прошлогодний пастушонок кинул его мокрым, вот и попахивать стал. А тулупчик лучше некуда, почти новый. Не в каждом дворе дадут пастушонку такой тулупчик.

— Распущенность одна, больше ничего! — отозвалась мать хозяина Розалия. — Один сопляк бросил, перед другим сопляком оправдывайся. Не почти новый, а новехонький тулупчик!

Пригонял я этот тулупчик и так, пригонял и этак, наконец отрезал пуговицы и переставил подальше. Но когда начал их пришивать на новом месте, то увидал, что пуговицы здесь уже побывали. И только ли здесь! Вся правая пола была истыкана иголками наподобие сотов, а с исподу, в потертой шерсти овчины, пестрели разной толщины и цвета узлы. Видать, этот тулупчик носил не один негодник прошлогодний пастушонок, но и позапрошлогодний, а может, и позапозапрошлогодний.

Теперь дошла очередь до башмаков. Они тоже были велики, и, сколько я ни обматывал ноги онучами, башмаки все равно постукивали при ходьбе, словно мелен[8] жернова. Тогда я прибил к задникам ременные петельки, вдел в них оборы[9] и обмотал икры. Стучать башмаки перестали, и я мог ходить фертом, будто это были не деревяшки, а дорогие фабричные сапоги, у которых не только верх, но и подошвы кожаные. Даже батрак Йонас усмехнулся:

— Вышагиваешь, словно доктор какой.

Невысокий, однако плечистый, весь обросший неподатливыми волосами, торчавшими даже из ушей, он встретил меня по приезде еще во дворе, крепко стиснул мою руку своей медвежьей лапой и сказал:

— Держись за меня.

И теперь, когда я уже приспособил к себе чужую одежу, весело сказал:

— Пойдем скотину обряжать!

У плиты хлопотала батрачка Она: запаривала набитую в ушаты мякину, опрокидывала в корыто дымящуюся картошку, сыпала муку. Рослая, с растопыренными красными пальцами, она работала шумно, словно мельница грохотала. И еще косила на левый глаз, а мне казалось, что Она все время следит за мной. Йонас объяснил:

— Ты не подумай чего. Она всегда так: глядит в колодец, а видит коромысло!

Взял в углу мешалку, продел ее сквозь ушки посудины и повернулся ко мне:

— Ну, берись за другой конец, коровам понесем.

Сам шел впереди, одной рукой посудину нес, другой отворял двери. Я же держал мешалку обеими руками, от тяжести перевесившись всем телом на одну сторону, и шел, подрагивая ногами, как спутанный петух. А когда ушат окончательно отмотал руки, я перевесился на другую сторону. Но это мало помогло: мешалка жгла мне ладони и все выскальзывала из них, словно смазанная жиром. Тогда я обхватил ее ногами и так верхом на ней въехал в хлев. Йонас раздавал коровам мякину, ошпаривая себе руки и чертыхаясь. Обернулся ко мне:

— Кишка у тебя, видать, еще тонка!

— Вырасту и я, — отвечаю сердито.

Йонас рассмеялся:

— Понятно, вырастешь, да хватит ли кишок?

А немного погодя опять сказал, все еще улыбаясь:

— Нет, ты мне по душе пришелся. От земли не видать, а колючий!

Он продолжал раздавать мякину, снова ошпаривая руки и хлопая себя по ляжкам ладонями, чтобы остудить их.

— Так и надо, брат. Никому не давай спуску. А то народ кругом знаешь какой? Чуть зазеваешься, чуть уступишь, мигом вся орава на шею сядет! Ну, идем, покажу все хоромы, чтобы знал наперед, что и как, и зря не околачивался.

Усадьба была большая, окруженная садом и рядами стройных тополей за ним. Рига и сараи — просторные, до конька набиты сухими кормами, а в амбар и войти мудрено: сусеки ломились от всякого зерна, по стенам грудились мешки дотверда утрамбованной муки, а вверху, из-под крыши, свисали на бечевках несметные куски копченого сала, сычуги, окорока, колбасы. У меня глаза разбежались при виде такого добра. Все бы глядел и вдыхал сладкий запах копчений…

— Не глотай слюни, не про тебя навешано, — прикрикнул Йонас. — Дадут когда-нибудь заплесневший огрызок, и то руку поцелуешь. Люди здесь прижимистые.

— Испортятся копченья, если не есть, — усомнился я.

Йонас расхохотался.

— Нет, ты мне, право, по душе! Испортятся! Ты это хозяину скажи. Наверное, спасибо скажет за умный совет и отвалит полкуска сала. Скажешь?

Я промолчал.

— Вот что, брат, — начал он опять: — Говорил я тебе и сейчас говорю: держись за меня, слышишь? Иначе пропадешь!

— Чего мне пропадать…

— А я тебе говорю — держись за меня! — закричал он уже сердито. — По-доброму тебе говорю, слышишь?

Вернулись мы в избу. Сели ужинать. Старая Розалия выбрала из кучи деревянных ложек одну, с неровно обкусанными краями, протянула мне:

— Это будет твоя. Сделай на черенке насечку, чтобы не брать чужой!

— И без насечки видно, — отозвался Йонас, — все края замусолены…

— Сделай, когда говорят! — строго приказала мне хозяйка. — Ложка совсем хорошая, только этот негодник прошлогодний пастушонок обкусал малость. Ложка совсем хорошая!