Продавец прошлого

— Я познакомился с необыкновенной женщиной. Ах, дружище, мне не хватает точных слов, чтобы ее определить, — она вся из света!

Я счел это преувеличением. Где свет, там и тень.

Сон № 5

Жузе Бухман улыбался. Слегка насмешливо. Мы сидели в роскошном вагоне старого парового поезда. Холст, висевший на одной из стен, озарял все вокруг слабым медным отсветом. Я обратил внимание на шахматную доску, из черного дерева и слоновой кости, лежавшую на маленьком столике между нами. В моей памяти не сохранилось воспоминания о том, чтобы я двигал фигуры, но игра уже шла полным ходом. На стороне фотографа было явное преимущество.

— Наконец-то, — сказал он. — Вот уже несколько дней, как я об этом мечтаю. Я хотел вас видеть. Я хотел узнать, как вы выглядите.

— Значит, вы считаете, что этот разговор происходит в действительности?

— Разговор — конечно, вот обстоятельства, да, лишены субстанции. Во всем, что человеку снится, есть правда, даже если нет правдоподобия. К примеру, цветущая гуява, некогда затерянная среди страниц толстого романа, может порадовать своим призрачным запахом не одну конкретную гостиную.

Я был вынужден согласиться. Иногда, например, мне снится, что я летаю. И ведь я никогда не летал так достоверно, даже уверенно, как в снах. Полет на самолете, в те времена, когда я летал на самолете, никогда не вызывал у меня подобного ощущения свободы. Смерть моей бабушки я оплакивал в снах сильнее и искреннее, чем горевал наяву. С другой стороны, по поводу гибели некоторых литературных героев я проливал слезы, которые были подлиннее слез, пролитых по поводу кончины многих друзей и родственников. Наименее реальным из всего мне казался холст на стене, позади Жузе Бухмана: печальная композиция, не по теме, поскольку было невозможно угадать, что там была за тема: это-то, вероятно, и является самым большим достоинством современного искусства. Вечер быстро входил в окна. Перед нашим взором пробегали пляжи, кокосовые пальмы, увешанные плодами, длинные растрепанные кроны казуарин[41]. Еще мы видели море, далеко в глубине, пылающее гигантским синим пожаром. Поезд замедлил ход на подъеме. Старый механический монстр-астматик тяжело дышал, почти задыхался. Жузе Бухман двинул вперед королеву, угрожая моему коню. Я подставил ему пешку. Он рассеянно посмотрел на нее:

— Правда неправдоподобна.

Вспыхнул улыбкой.

— Ложь, — объяснил он, — повсюду. Сама природа лжет. Что такое маскировка, к примеру, если не ложь? Хамелеон притворяется листком, чтобы обмануть бедную бабочку. Лжет ей, говоря: «сиди спокойно, дорогая, разве ты не видишь, что я всего лишь зеленый листок, трепещущий на ветру?» — а затем высовывает язык со скоростью шестьсот двадцать пять сантиметров в секунду и съедает ее.

Он съел пешку. Я хранил молчание, ошеломленный признанием и сверканием моря вдали. Мне на память пришла лишь чья-то фраза:

— Ненавижу ложь, поскольку она являет собой неточность.

Жузе Бухман узнал цитату. Мгновение взвешивал ее, измеряя прочность и механику слов, эффективность:

— Правда тоже неоднозначна. В противном случае она была бы истиной, невероятно далекой от человека.

Он все больше оживлялся, по мере того как говорил: «Вы процитировали Рикарду Рейша[42]. Разрешите мне процитировать Монтеня: „Ничто из того, что кажется настоящим, не может не показаться ложным“. Существуют десятки профессий, в которых умение лгать является достоинством. Я имею в виду дипломатов, государственных деятелей, адвокатов, актеров, писателей, шахматистов. Я имею в виду нашего общего друга Феликса Вентуру, без которого мы бы не познакомились. Назовите мне какую-нибудь профессию, хотя бы одну, которая никогда не прибегала бы ко лжи и в которой человек, говорящий только правду, ценился бы по-настоящему?»

Я почувствовал себя загнанным в угол. Он двинул одного из слонов. В ответ я двинул вперед коня. Как-то на днях я видел по телевизору баскетболиста, простодушного парня, который жаловался на журналистов:

— Иногда они пишут то, что я сказал, а не то, что я хотел сказать.

Я пересказал это Бухману, и он от души рассмеялся. Я уже находил его не таким антипатичным. Паровоз протяжно свистнул. Удивленный вой не спеша разворачивался, как красная лента, по четкой кромке берега. Группа рыбаков на берегу махала поезду. Жузе Бухман ответил на приветствие широким взмахом. Несколькими минутами раньше, во время короткой остановки, он перегнулся через окно, чтобы купить манго. Я слышал, как он торговался на каком-то герметическом, певучем языке, который казался состоящим из одних гласных. Он сказал мне, что говорит на английском с разными акцентами; говорит также на разных немецких диалектах, на французском (парижском) и итальянском. Он уверил меня, что так же свободно способен изъясняться на арабском или румынском.

— Я говорю даже на блатерарском, — иронизировал он, — секретном языке верблюдов. Говорю на хрюканье, как прирожденный кабан. Говорю на жужжании, стрекотании и — обратите внимание, поверьте, — даже на карканье. В безлюдном саду я мог бы обсуждать философские проблемы с магнолиями.