Продавцы грёз. Том второй

— Тогда пошли со мной. Ты знаешь, где прячутся дети. Мы просто перебьем их всех и делу конец. Конец твоим мукам, конец неопределенности. Мы очистим этот домик.

— И что потом?

— Какая разница? Будем просто жить.

Халн открыл заплаканные глаза и посмотрел в ухмыляющееся лицо островитянина. У него не было сил бороться с ним. Он никогда не победит. К тому же, он боится этого чужака больше всего на свете.

— Хорошо. Только хватит меня мучить.

Мужчина рассмеялся.

— С этого момента мы с тобой лучшие друзья, парень. Пойдем.

Халн кивнул и повел чужака в лес.

Халн пошатнулся. Он продолжал стоять вот так, посреди улицы, тупо пялясь на свои ладони. Изо рта капала слюна, падая на грязные рукава куртки.

Затравленно оглядевшись, Представитель понял, что горожане обратили на него внимание. Парочка женщин перешептывались, прикрывая ладонями рты, стайка детишек кружила рядом, еще опасаясь приблизиться к нему, но уже почти готовая сделать это. Проклятый полуприцеп тарахтел, меся колесами грязь.

Как же болит голова.

Зато теперь он знает, что ему делать.

Халн то ли рассмеялся, то ли расплакался. Из его глаз потекли слезы. Он потянулся к кобуре.

Сперва он разрезал трофейным лучеметом сводящий его с ума полуприцеп. Потом — тех, кто над ним смеялся. Затем просто бросил оружие в кобуру и зашагал подальше отсюда.

Сначала нужно поесть, чтобы восстановить силы. Потом он пойдет в Северный.

А там просто убьет их всех.

Глава пятьдесят четвертая

— Раб спокойный, уравновешенный, покорный. Крепкий. Может выполнять тяжелую физическую работу. Хорошо дерется, но для хозяев не представляет никакой опасности.

— Бойцовые ямы закрыли, о чем ты прекрасно знаешь. Да и тяжелые работы выполнять ему не придется. Меня интересует одно — не сильно ли он меченый? А то знаю я ваши методы воспитания.

— Лицо, как видите, чистое…

— Да что мне лицо, по лицу вы никогда не бьете. Спину показывай.

— Эй, повернись!

Я послушно встал и, глядя куда-то в землю, повернулся спиной к покупательнице. Теперь можно было поднять глаза, но смотреть на рожи своих приятелей по несчастью не хотелось. Меня от них тошнило.

— Рубаху-то сними.

Я стянул лохмотья, едва прикрывающие мою спину.

— Раз… три… пять, — сосчитала покупательница. Ее голос был хриплым, пропитым и прокуренным. — Значит, действительно покорный.

— Эти шрамы он получил за драку с другим рабом, — солгал Гир, скрещивая дрожащие руки на груди. — За порчу товара надо платить, не так ли?

— Конечно. Сколько ты за него хочешь?

— Десять тысяч.

— Оч-чень смешно, торгаш. Две с половиной, не больше.

— Вы посмотрите, какие мышцы. И покорный, как месячный барашек. Вы берете его для определенных целей, госпожа?

Короткий хриплый смешок.

— Для каких целей женщины моего возраста и достатка берут смазливых и покорных молодых рабов?

— Может, ему снять штаны? Вы посмотрите…

— Содержимое его штанов будет интересовать меня дома, когда он вымоется и выведет вшей. Две с половиной тысячи.

— Быть может, восемь с половиной?

— Две с половиной. И ни кредитом больше. Я что, похожа на дуру?

Дальше я не слушал. Гир всегда назначал цену в три-четыре раза выше рыночной, а потом торговался до посинения. Так что, если моя покупательница накинет хотя бы пару сотен кредитов свыше условных двух с половиной тысяч, то мне придется стать рабом для сексуальных утех тощей, судя по увиденным мною ногам, сорокалетней бабы с прокуренным голосом.

Я с трудом подавил ярость. Это становилось все сложнее с каждым разом. Впрочем, кроме дрожи в руках меня ничто не выдавало — взгляд мой блуждал по полу клетки и грязным ногам других рабов. Не смотреть в глаза хозяевам — вот первая наука, которую я выучил, когда караван выдвинулся из города работорговцев. И цена была высока. Пять ударов плеткой никому не покажется малой ценой, ведь так? Кому-то хватало и одного. А притворяться не так уж и сложно.

Почти всю зиму я просто пролежал или просидел в своей клетке, уставившись в одну точку. Единственным моим собеседником был раб, у которого на правой руке не хватало двух пальцев. Он все надеялся, что его выкупят весной родственники, собственно, и продавшие его за долги в рабство. Я не пытался его разубедить: из города работорговцев ему некуда бежать, а лишать человека последней надежды на спасение — слишком жестоко.