Продавцы грёз. Том второй

Несмотря на довольно скудную кормежку, я нарастил на кости немного мяса. Состояние, в котором я пребывал, напоминало какой-то стазис: я практически не тратил энергию, то задремывая, то бодрствуя, находясь при этом в практически полной неподвижности. Даже мысли не шли мне в голову. Единственное место, где я тратил силы — это Отражение. Впрочем, и та рутина не отличалась большой разнообразностью. Вообще не отличалась, если честно. Девочка, что носила мне еду, лишь изредка спрашивала не передумал ли я и, получив отрицательный ответ, уходила.

В конце концов, однажды трехпалый не пришел. Через два дня я проснулся практически в полной тьме: мою клетку завесили брезентом, оставив в углу еды и воды на несколько дней. Уже через пару часов поселок работорговцев двинулись в дорогу.

Через неделю племя «змей» взяло штурмом какую-то деревеньку, и меня не глядя вытащили из клетки и приковали к общей цепи. Так я превратился из избранника «благодетелей» в обычного раба, которому за непокорность можно всыпать пять плетей. Но я даже почти не помню тот момент — «стазис» все еще продолжался. Я буквально замкнулся в себе, не реагируя на внешние факторы. Впрочем, если не это состояние, я бы сбрендил за все эти месяцы практически полного одиночества.

Более или менее я оклемался только через пару недель. Тогда мне начали докучать вши, соседи и холод. В клетки посадили пленных женщин и детей, а мужиков приковали цепями за руки и за ноги к длинной железной трубе, конец которой прицепили к фургону, и заставили шагать. Я шел первым. Мужчины, оказавшиеся не способными отстоять свою свободу и свободу своих жен и детей, стенали и выли не хуже баб, жалуясь на свою тяжелую судьбу. И дружно ненавидели меня, ведь я был чужаком. Наверняка меня бы как следует отделали или вообще убили, но не позволяла длина цепи.

Тех, кто не мог идти, пускали под нож. Их не ели — легенда о работорговцах, не употребляющих человечину, строго поддерживалась. Исключением, видимо, были некоторые «избранные», посещающие за большие деньги бои и ритуальные пиры, и те рабы, которые уже не смогут об этом никому рассказать. Ну, и я, но развенчивать миф я не стремился. Могли и убить.

Ночами нас сгоняли под большой тент, выдавали одеяла и располагали группками около буржуек под неусыпным наблюдением вооруженных погонщиков. Стоит ли говорить о том, что поле — не самое подходящее место для ночевки? Таких полянок я в итоге повидал много, и ни одна не оказалась теплым и сухим местом. Впрочем, я слишком уставал за день, чаще всего просто валился на землю и засыпал, мне было плевать даже на вшей и клопов.

Мои товарищи по несчастью так же спали, как ангелочки. Мне лишь раз пришлось вывихнуть руку одному ублюдку, пытавшемуся задушить меня во сне. Подошедший охранник добавил ему в нижнюю челюсть прикладом, выбив половину зубов и сломав челюсть. Из-за травмы раб не смог есть, и через неделю упал на марше. Ему вскрыли глотку и бросили в лужу. С тех пор меня ненавидели еще больше, но никаких агрессивных действий, кроме многочисленных угроз и проклятий, предпринимать никто не рисковал.

Попетляв по пустырям, но так и не найдя деревню, которая оказалась бы по зубам «змеям», караван двинулся к более крупным городам. Здесь работорговцы закупили в обоз должников, детей, проституток и преступников да поймали несколько бродяг. В итоге нас стало около восьми десятков.

Мы с черепашьей скоростью двигались то по великолепным прямым дорогам, проложенным еще до войны, то по слякотной равнине, когда навстречу попадались города или асфальт становился непригодным для ходьбы. Гусеничные вездеходы могли пройти везде.

Наконец, обоз добрался до города под простым названием Северный.

Город этот располагался на границе густонаселенных прибрежных районов материка и являлся настоящим центром торговли людьми. Сюда стекались обозы со всех диких центральных регионов. Работорговцы с юга встречались с оружейными баронами с севера, и начиналась торговля. В Северном была железная дорога и большой воздушный порт для дирижаблей. Сам город был грязным и поганым, с чудовищно переполненной канализационной сетью, выплескивающей свое содержимое на улицы чуть ли не каждый день.

Люди были не лучше. Забитые и грязные в трущобах, чванливые и самодовольные в центре. Местные шишки, щеголяющие во фраках и цилиндрах, будто спустились сюда со страниц учебников истории, параграфы которых были посвящены Викторианской Англии. Женщины пестрели пышными платьями и зонтами. По дорогам разъезжали кэбы. Вокруг бегали оборванные мальчишки с газетами.

Трущобы ничем не отличались от тех, где я прожил, работая на консервном заводе, хотя город считался богатым.

На рабском рынке нас разделили на пять частей. Дети в одну кучку, женщины делились на два класса в зависимости от красоты и молодости, мужчин тоже разбили на две части. Та половина, что повыше и покрепче продавалась для тяжелых работ на железных рудниках, расположенных неподалеку. Другая, где, к счастью, был и я, для менее работ. Ростом-то я вышел, но Гир, оглядев меня, сказал «Слишком тощий».