Продажная тварь

Но это все не новость. Сегодня я нахожусь в Вашингтоне, округ Колумбия, болтаясь как полуповешенный на веревке юридической казуистики, задолбанный тяжбой и обдолбанный марихуаной. Во рту пересохло, словно я проснулся в автобусе номер семь, бухой в стельку после ночной гулянки и кувыркания с мексиканскими девчонками на пирсе в Санта-Монике, смотрю в окно и сквозь марихуанный угар медленно осознаю, что проехал свою остановку и представления не имею, где я и чего это на меня все так уставились. Например, эта черная женщина-учительница в первом ряду с перекошенным от гнева лицом, что тянется вперед через деревянные перила: она вскидывает руки и показывает мне два средних пальца с наманикюренными накладными ногтями. У темнокожих женщин красивые руки, и сейчас эти руки, с их энергичными, иди-ка-ты-на-хуй-грациозными движениями, взбивают воздух, словно масло какао. Это руки поэта, со звенящими медными браслетами на запястьях, руки университетского поэта, в чьих элегиях все сравнивается с джазом. Рождение ребенка – это как джаз. Мохаммед Али – это как джаз. Филадельфия – это как джаз. Джаз – это как джаз. Все как джаз, кроме меня. Я для нее – всего лишь англосаксонский ремикс присвоенной музыки черных. Я – Пэт Бун, исполняющий жиденькую версию песни Фэтс Домино «Ain’t That a Shame»[13]. Я – каждая нота непанкового британского рок-н-ролла, который кто только не исполняет с того времени, когда Beatles порвали всех умопомрачительным вступительным аккордом песни «A Hard Day’s Night». И мне хочется крикнуть ей: а как же Бобби Колдуэлл с его «What You Won’t Do for Love», Джерри Маллиган, Third Bass и Дженис Джоплин? А Эрик Клэптон? Ладно, забираю свои слова обратно. Хуй с этим Эриком Клэптоном. Грудь вперед – учительница перепрыгивает через перила, пробирается сквозь полицейское оцепление и бросается ко мне. «Смотри, какая она длинная, шелковистая, мягкая и стоит кучу денег! Видел, ты, ублюдок, и чтоб обращался со мной как с королевой!» Шаль а-ля Тони Моррисон[14] волочится за ней как кашемировый хвост воздушного змея.

Она подносит свое лицо к моему, тихо и бессвязно бормоча про черную гордость, про корабли с рабами и компромисс «трех пятых»[15], про подушный налог[16], про Рональда Рейгана, про Марш на Вашингтон, про миф о нападении защитников, про то, что даже лошади ку-клукс-клана в белых попонах были расистами и что – самое главное – сейчас важно защитить ранимые умы «молодой чернокожей молодежи», ведь среди них оказывается все больше безработных. Рядом с ней стоит слабоумный мальчик, обхватив учительницу обеими руками за бедра, зарывшись лицом в ее пах. Да, ему явно нужен опекун, который еще бы и занялся его головой. На секунду мальчик отстраняется от учительницы, потому что ему жарко. С молчаливым недоумением он смотрит на женщину, пытаясь понять, за что она так меня ненавидит. Не получив ответа, мальчик снова зарывается во влажное тепло, вопреки стереотипу, что чернокожие мужчины так не поступают. Что бы я мог ему объяснить? «Умеешь играть в “Горки и лестницы”? Так вот, представь: раскручиваешь стрелку, она указывает тебе на шесть ходов, и в результате ты скатываешься по длинной извилистой красной горке с цифры шестьдесят семь на двадцать четыре, понимаешь?»

– Да, сэр, – вежливо отвечает мальчик.

– Так вот, – говорю я и глажу его по неровной, словно фигурный молоток, голове, – я и есть та самая красная горка.

Учительница-поэт дает мне пощечину. И я знаю за что. Ей, как и большинству присутствующих, нужно, чтобы я чувствовал себя виноватым, чтобы я сокрушался, плакал и извинялся. Ей хочется, чтобы я показал раскаяние, зарыдал, сэкономил государственные деньги и спас ее от унижения, потому что она тоже черная. Да я и сам жду, когда знакомое, всепоглощающее чувство черной вины поставит меня на колени. Собьет меня на пол, отняв бессмысленный идиоматический костыль, пока я не согнусь в мольбе перед Америкой, слезно каясь в своих грехах перед цветом кожи и страной, упрашивая о помиловании свою гордую черную историю. Но ничего не происходит. Жужжит кондиционер, я все еще под кайфом. Охрана препровождает учительницу на место: мальчик плетется за ней, вцепившись в шаль, как в реликвию. Клеймо от пощечины, которое должно бы гореть на коже во веки веков, уже побледнело, и я не ощущаю ни малейшего укола совести.