Продажная тварь

Слышал, доля сутенера нелегка. Как и рабовладельца. Нынче рабы — как дети, собаки, игральные кости, политики-«обещалкины» и проститутки — не делают то, что им велят. Если ваш восьмидесятилетний с гаком чернокожий раб трудится не более пятнадцати минут в неделю, любит наказания до поросячьего визга, ты лишаешься всех тех выгод от плантации, что показывают в кино. Никакого «Горе мне», никто не поет «Go Down Moses» в поле. Никакой тебе черной пышной груди, чтобы зарыться носом. Никто не смахивает пыль в доме метелкой из перьев. Никто не говорит смиренно: «Живем помаленьку». Никаких тебе ужинов с канделябрами, никто не подаст тебе на блюде глазированный окорок, картофельное пюре, посыпанное зеленью прямо с грядки. Мне так и не удалось познать того непререкаемого союза, возникающего между господином и подданным. Я просто владел дряхлым чернокожим стариком, и единственное, что он знал, — свое место. Хомини не мог поменять колесо на телеге. Мотыжить землю. Тянуть баржу или таскать тяжести. Он только мог оторвать свою жопу и с часу до часу пятнадцати или около того появиться на работе. И выбрать себе занятие по вкусу. Иногда работа могла заключаться в том, чтобы покрасоваться в ярких розовых или изумрудных штанах, или подержать в вытянутой руке керосиновую лампу, или изобразить статую газонного жокея в натуральную величину. Бывало, ему нравилось поработать скамейкой для ног, а в минуты особого вдохновения он падал на четвереньки, чтобы я мог, наступив на него, забраться на лошадь или сесть в грузовик и отправиться — не по своей воле — в винный магазин или на ярмарку домашнего скота из Онтарио. Но по большей части работа Хомини состояла в том, чтобы наблюдать, как работаю я. Поедая сливы бербанк — я потратил шесть лет, добиваясь правильного баланса между кислым, сладким и толщиной кожицы, — Хомини приговаривал:

— Ох, масса, до чего ж хороши сливы! Японский сорт, говоришь? Поди засунул руку в жопу Годзилле, у тебя большой палец аж позеленел к хуям.

Так что, поверьте, рабовладение — это одно расстройство. Не подумайте, будто я брал на себя какое-то обязательство — этот смерд в клинической депрессии сам навязался на мою голову. Расставим все точки над «i»: я тысячу раз пытался «освободить» его. Слова на него не действовали. И однажды, богом клянусь, я едва не оставил его в горах Сан-Бернардино как надоевшего пса, просто в тот же момент я отвлекся на заблудившегося страуса со стикером «Pharcyde»[80] на хвосте, и кураж ушел. Я даже просил Хэмптона составить вольную в стиле эпохи раннего индустриализма и заплатил двести долларов нотариусу за оформление контракта на старинной пергаментной бумаге, которую нарыл в специальном магазине на Беверли-Хиллз, потому что некоторые богатенькие до сих пор ей пользуются. На кой она им? Откуда я знаю. Возможно, учитывая дела в нашей банковской системе, они перешли на составление карт спрятанных сокровищ.

«Для предъявления по месту требования, — гласил контракт. — Настоящим даю свободу, освобождаю от рабства, предоставляю волю, отпускаю и позволяю уйти на бессрочные времена и на все четыре стороны раба моего Хомини Дженкинса, бывшего у меня в услужении в течение последних трех недель. Вышеупомянутый Хомини — среднего телосложения, роста невысокого и ума невеликого. Для сведения всех заинтересованных лиц сообщаю, что отныне Хомини Дженкинс — свободный черный человек. Во удостоверение чего сия отпускная за подписанием моим сего дня, октября семнадцатого дня, года одна тысяча восемьсот тридцать восьмого». Фокус не удался. Хомини стянул штаны, насрал на мою герань, подтерся своей свободой и вернул ее мне.

— Ума невеликого, говоришь? — изрек он, вскинув на меня седую бровь. — Во-первых, я в курсе, какой сегодня год. Во-вторых, свобода — это право оставаться в том числе и рабом.

Он подтянул штаны и перешел на «плантационный» язык из фильмов Metro-Goldwyn-Mayer:

— Знаю-знаю, меня силком не затянешь, если не захочу, но вот этот раб, от которого тебе никогда не избавиться. Пусть свобода поцелует мою старую черную жопу.

Наверное, рабство не приносило неграм радости, одни лишь страдания, но иногда повкалываешь в жару — то козам рога отпилить, то подправить изгородь из колючей проволоки, — и развалишься на крыльце, наблюдая, как в лучах закатного солнца окрашивается в охряные цвета туман над городом… И тогда Хомини выносит тебе графин холодного лимонада. Есть в этом что-то умиротворяющее — смотреть, как на стенках бокала оседает конденсат по мере того, как Хомини медленно наполняет твой бокал, потом — буль-буль — бросает туда кубики льда, а потом обмахивает тебя веером, чтобы не докучали оводы. Спускается прохлада, и под песни Тупака из стереосистемы в машине начинаешь понимать, какое владычество имели рабовладельцы времен Конфедерации. Блин, если б Хомини всегда был таким паинькой, я бы тоже популял в форт Самтер[81].

По четвергам, как бы случайно, Хомини намеренно проливал напиток на мои штаны. Такой толстый намек. Так домашний пес царапает лапами входную дверь, когда ему нужно выйти по делам.