Продажная тварь

— Так что там, словил Братец Лис Братца Кролика? Я почти уверен, что после этой выходки белые парни нас точно достанут.

Хомини поправил приклеенную к кузову надпись «СТРОИТЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ САНШАЙН СЭММИ» и достал из кузова банки с краской и пару кистей.

— Масса, если сейчас тут действительно появятся белые и увидят нашу мазню, они, как всегда, подумают «Вот чокнутые ниггеры», и пойдут дальше по своим делам.

Если бы Хомини сказал это на несколько лет раньше, когда не было еще ни интернета, ни хип-хопа, ни художественной декламации, ни силуэтов Кары Уокер, я бы еще с ним согласился. Но теперь понятие «быть черным» сильно изменилось. В опыте черных много всякой фигни, но по крайней мере раньше у нас было свое личное пространство. Наш сленг и плебейское восприятие моды не выходили за рамки чернокожего социума. У нас даже был собственный набор сверхсекретных сексуальных техник. Негритянская камасутра, которую нам передавали на детских площадках или на верандах, или подвыпившие родители оставляли двери спален приоткрытыми, чтобы «маленькие ниггеры чему-то научились». Однако распространение в интернете черной порнографии и несоблюдение права на интеллектуальную собственность позволили получить доступ к нашим некогда специфическим сексуальным техникам любому, у кого есть двадцать пять долларов в месяц на подписку. И теперь не только белые, но и другие женщины всевозможных вероисповеданий, цветов кожи и сексуальной ориентации мучаются, когда их имеют на скорости километр в секунду, через раз вопя: «Чья это киска?» И все эти люди, не способные оценить ни Баския, ни Кэтлин Бэттл[182], ни Патрика Юинга[183], так и не открывшие для себя «Забойщика овец»[184], Ли Моргана[185], чудодейственную силу талька, Фрэн Росс[186] или Джонни Отиса[187], все равно суют свой мейнстримный американский нос в нашу жизнь. И в этот момент я точно понял, что в конце концов угожу к хуям в тюрьму.

Хомини затолкнул меня в автоматические двери больницы, приговаривая:

— Масса, всем насрать на День гетто, если нам насрать.

В больницах перестали рисовать на полу разноцветные, как радуга, линии-указатели. В те дни, когда еще пользовались пластырями-бабочками, делали швы нерассасывающимися нитями, а медсестры не говорили с акцентом, тебе совали в руки коричневую папку с направлениями, и ты знал, что красная полоса ведет к рентгену, оранжевая — в онкологию, а фиолетовая — в детское отделение. Но если в больнице-«киллере» пациент из приемного покоя, измотанный ожиданием, когда же его увидит система, которой безразлично, что он сидит тут и держит пластиковый стакан, в котором плавает его отрезанный палец, лед давно растаял, а он все сидит, пытаясь остановить кровотечение, прижимая к ране кухонную губку, в один прекрасный момент встанет и от скуки подойдет к стеклянной перегородке, за которой сидит дежурная медсестра, и спросит, а куда ведет эта мерзко-коричневая линия, то сестра только пожмет плечами. И не в силах сдержать любопытства, они двинутся вдоль линии, которую мы с Хомини рисовали всю ночь, а потом еще полдня следили, чтобы люди обратили внимание на надпись «Осторожно, окрашено!». В больнице эта линия практически стала сказочной дорогой, вымощенной желтым кирпичом.

В краске Pontone 426C есть даже васильковый оттенок, вообще она странного таинственного цвета. Я его выбрал, потому что он может быть и коричневым, и черным в зависимости от освещения, роста и настроения. Если следовать за этой длинной линией толщиной в три дюйма, выйдешь из зала ожидания, потом пройдешь два ряда распашных дверей, и если долго идти по коридорам, заполненным больными, резко поворачивая то направо, то налево, линия поведет тебя вниз по лестнице, по трем пролетам грязных ступенек, которые никто уже давно не подметал, пока не окажешься во внутреннем вестибюле, освещенном тусклой красной лампочкой. В самом конце линия увенчана трезубцем, и каждая его часть указывает на одну из трех одинаковых безымянных двойных дверей. Через первые двери можно выйти на задний двор, через вторые — в морг, а через третьи — к автомату с газировкой и всякой джанкфуд. Мне не удалось решить проблему расового и классового неравенства в сфере здравоохранения, но я достоверно знаю: те, кто проделывает путь по моей черно-коричневой дороге, более активны. И когда, наконец, их вызывают в кабинет дежурного врача, они с порога говорят: «Доктор, прежде чем вы возьметесь за меня, я должен понимать: вам не насрать на меня? Вам правда не насрать на меня?»

Глава двадцать первая