Проделки Праздного Дракона: Двадцать пять повестей XVI-XVII веков

Некоторые повести, при всей затейливости сюжетов, не лишены известной философичности. Они обращают внимание читателя на сложные вопросы бытия, общественной жизни. Не случайно, например, в них встречается имя Конфуция (древнего мыслителя, основоположника этико-политического учения), а также имена философов Ле-цзы, Чжуан-цзы — предтечей социальных утопий и глашатаев религиозно-философских идей. Здесь к месту будет упомянуть и многочисленные исторические реминисценции, ассоциации, вызывающие у читателя интерес к проблемам истории. В повести «Путь к Заоблачным Вратам», которая излагается как некое волшебное путешествие героя, заключена сложная философская идея поисков земли обетованной. Это своего рода социальная утопия, таящая в себе и мысль о поисках путей к бессмертию, о чем говорили в своих притчах Ле-цзы или Чжуан-цзы, которую поэтически раскрыл в своем знаменитом «Персиковом источнике» поэт Тао Юаньмин. О круговерти жизни и смерти, яви и сна своеобразно рассказывается в занимательной истории «Заклятие даоса». Буддийское учение о метемпсихозе — переселении душ, о кальпах — гибели и возрождении мира, а также о воздаянии излагается во многих повестях, в той или иной степени связанных с религиозными проблемами. Словом, эта проза неизменно давала читателю богатую пищу для размышлений.

Городские повести — часть огромной демократической культуры, которой были свойственны черты, заметно отличающие ее от культуры элитарной. Лучше всего их раскрывает распространенное в то время понятие «тунсу» (оно, кстати сказать, существует и сейчас) — «общедоступность» или «простонародность». Слово «тунсу» подразумевало и относительную простоту изображенного человеческого бытия, и безыскусность самих средств художественной изобразительности. Скажем, при изображении человеческих отношений авторы старались избегать манерности и изысканности, свойственных «высокой» прозе. Жизнь, быт в повестях часто изображается подчеркнуто обнаженно, даже грубовато, порой в самом неприглядном виде, что, кстати сказать, давало повод литературным пуристам обвинять авторов в вульгарности, а их произведения — в низменности. Их, конечно, коробили грубые шутки иных героев, фривольность некоторых сцен. Характерно, что особенному поношению со стороны ортодоксов подвергались популярные в то время произведения любовного жанра с их эротикой и натурализмом. Но ведь в безнравственности и даже распущенности обвиняли в свое время и Апулея, и Боккаччо, и Рабле. Отношение к подобным авторам (по словам того же А. Н. Веселовского) складывалось из «наследия честных и лицемерных недоумений». На почве таких «лицемерных недоумений» нередко формировалось и официальное мнение вокруг китайских городских повестей, о которых ортодоксы говорили не иначе как о «бесовстве». Но в этом же «бесовстве» другие современники видели нечто другое — подлинное биение пульса жизни.

В повестях бушует стихия живой речи. Их язык сильно отличается от изящного и утонченного книжного языка — узаконенного в то время языка литературы. Надо, однако, уточнить, что язык повестей вовсе не прост, напротив, он в художественном отношении необычайно богат, многоцветен и многообразен, таит в себе как богатство книжности, так и очарование живой речи. Он как бы соткан из двух нитей художественной образности, создающей сложный и яркий рисунок, сверкает образными речениями, крылатыми фразами, пословицами и поговорками, для понимания которых требовались начитанность, немалая, культура. Китайский читатель обладал этой культурой и был подготовлен к тому, что любовная встреча здесь называлась игрою в «тучку и дождь», привлекательный мужчина — неизменно красавец Пань Ань, прелестная женщина — красотка Си Ши, а богач здесь всегда Ши Чун, обладатель несметных сокровищ. Эти и многие другие образы требовали знания соответствующих историй, которые, впрочем, неоднократно встречались в других сюжетах. Здесь были менее сложные, но не менее яркие образы: растерянный любовник напоминает снежного льва, оказавшегося возле горячего пламени; змея здесь оказывается толщиной с бадью, а «напомаженные головки» резвятся в «чертогах ветра и луны». Здесь любовники, слившись в поцелуе, изображают иероглиф «люй» (два соединенных рта). Человеческие поступки часто воспроизводятся в поговорках «простоватых, но точных»: «Кусок украл черный кобель, а белому нагорело. Беда непременно нагрянет в наказанье за черное дело». Подобным словесным образам несть числа, и они создают неповторимый колорит всего повествования, которое надолго остается в памяти читателя. Не случайно один литератор XVI века сравнивал повести с кораблем, на котором из дальних земель прибыли высокие гости. Все есть на их судне: «кораллы и агаты, «ночной блеск» и перлы мунань, и все сияет дивным блеском». Современный читатель может присоединиться к этому несколько вычурному, но точному сравнению старого книжника.

Д. Воскресенский