Продолжая движение поездов

Катя запнулась – вспомнила, что не писала Ленке, как в прошлом году ездила во Францию от универа. У Ленки какая-то драма была, не хотелось на этом фоне Парижем хвастаться. Да и чем хвастаться, тот же дождь, что везде.

– Тем лучше, пусть тебе приснится такой, самый лучший. Слушай, может, это как в фантастике: есть другое измерение, и там мы живем в Париже.

– Нет, я не настолько соня, Катюш, ты приехала, а я, что ли, дрыхнуть буду? И так пришлось на всю ночь уйти. Я теперь лучше до понедельника вообще спать не буду.

Ленка заснула почти мгновенно, свалилась не раздеваясь на неприбранную постель, глаза закрыла и улетела. Катя осторожно взяла ее за пальцы и перевернула руку ладонью вверх. Рассмотрела. Стало проще. Когда видишь: ну, порез на запястье, но обычная Ленка при нем, это проще. Дышать легче.

А сначала, когда узнала, не могла дышать. Она никому не сказала, даже родителям. Варилось внутри, расползаясь пятнами ужаса, омертвевшими клетками. Жизнь внешне не изменилась: она ходила в университет, в библиотеку, занималась уборкой и сексом, но при этом была онемевшей от страха, как будто дыхательные пути туго стягивал ремень. Вечерами не уходила в свою комнату. Держа стакан ряженки, неподвижно сидела в кресле, ожидая с родителями выпуска новостей. Ждала, когда камеры мельком скользнут по очередным трупам, под профессиональные слова комментатора, и как издалека слышала какие-нибудь мамины «ну и кошмар», все глубже прячась в своем теле, чтобы не угадывать в невидимых лицах мертвых (показывают всегда так, чтобы не видны были лица) своей Ленки.

Ничего. Порезы уже не страшные. Скоро можно будет спокойно говорить «ну и кошмар» и допивать ряженку. Чужое, понарошку, все это на телевидении делается для рекламы.

Ленка лежит, осыпавшаяся тушь вся под глазами, помада стерлась с губ, только контуры рта еще перламутровые. Почти в улыбке. Катя вытащила из-под локтя зеленую тетрадь. «Я хочу быть ангелом».

После обеда гуляли. Мир изменился со вчерашнего дня. Снег еще сыпался, но ветер утих. Белые хлопья спокойно опускались вниз, а если запрокинуть голову, они кажутся серыми, но видна их бесконечность. Всё – дома, столбы, деревья – было покрыто тонким слоем льда, темного, но прозрачного – застыла вчерашняя мокрая жижа.

Но о вчерашнем дне не вспоминали: то, что было вчера сырым, мерзким, безнадежным, застыло в здоровом морозе, стало красивым стеклянным сувениром. Они стали нормальными, здоровыми молодыми девками, у которых вся жизнь впереди. Они играли в снежки, многие играли в снежки. Первый снежный выходной. Все вышли на улицу, повсюду пестрые молодежные компании. Молодые делали вид, что играют в детей, на самом деле с удовольствием играли в снежки. Некоторые лепили снежных баб с младенческим смехом.

Дети тоже сновали повсюду, тоже кидались снежками и лепили баб, но без азарта, точно выполняли положенную работу. Мимо шли на балку семьи с санками. Катя с Ленкой тоже летали там на санках в детстве и пьяном отрочестве.

Людские темные фигуры мелькали в снегу, стоял гомон и особая атмосфера общего празднования, когда легко, без знакомства, обращаются друг к другу, и понимают, о чем идет речь, потому что заражены одной эмоцией, возбуждены одним здоровьем, и отряхиваются одним и тем же жестом от попавших снежных шариков – смеясь. И им это нравилось – перебрасываться парой предложений с посторонними, тоже румяными и улыбающимися: что же обещает гидрометцентр на понедельник, надо же: первый снег, и сухой, и в выходные, это здорово, не в будни, сапоги новые, на меху.

Стемнело, разошлись многие, не все, но все притихли, говорили, а не кричали, и общность распалась. Темнота спрятала людей, показалось, что тихо и пусто.

Стало прекрасно. Фонари роняли свой свет в ледяные оболочки деревьев, и свет преломлялся, раскалывался, бежал, как кровь, по стеклянным венам. Отяжелевшие ветви скрипели под ветром. Ленка поскользнулась на припорошенном льду, и они полетели вместе, потому что держались за руки. Упали, не издав ни звука, хотя в спины больно ударил лед. Светящиеся ветки дрожали наверху; над ветками зависли редкие звезды, не таяли. Всё держались за руки, как родные сестры, и поднимались только чтобы снова поскользнуться и упасть, лежать, ничего не соображая от удара, пытаться подняться, проскальзывая сапогами, на твердый лед, вцепившись пальцами, рассыпая по льду волосы, смех, снег. Небо взлетало и падало звездной чернотой, каждая сбитая шумом снежинка ложилась на место, но многие таяли в их дыхании, в смешной беспомощности, в ядовитой слюне. Небо взлетало и опадало, небо дышало. Или крутилось. Деревья. Деревья. Деревья.

Возвратились в восемь, а тьма – как за полночь. Замерзли, но не тем холодом, что вчера: вчера вернулись домой бледные, сегодня – раскрасневшиеся. Глаза блестели, глубокие, мокрые, со скользящими жесткими тенями под зрачком.

– Морозец! – стучали сапогами, отряхивая снег.

– Кто в ванную первый, греться? Побежали вместе?