Продолжая движение поездов

Катя выронила из рук пустую чашку, но чашка стукнулась глухо о пол и осталась мучительно целостной. Не дала удовольствия видеть, как разлетаются осколки.

– Птица, Катя, птица! – продолжала уже шепотом Ленка. – Смотри, птица у нас на подоконнике, а ты так громко говорила. Что я боялась, ты ее спугнешь.

– Тогда зачем сама орала?

– Да, но я просто очень боялась, что ты ее спугнешь. Давай дадим ей чего-нибудь, хлеба.

Эта синица влетела в форточку, открытую из-за беспрерывного Катиного курения, быстрее, чем они успели дать ей накрошенный хлеб, очумело заметалась по углам, то задевая люстру, то врезаясь в стекло. С глупым упрямством, не останавливаясь ни на секунду подумать или вздохнуть, работая взбесившимися крылышками, по кругу. Они молча отскочили, замерли и смотрели, как мучается птица. Им очень хотелось, чтобы она осталась с ними. Они должны были помочь ей выбраться, но… Холодный мокрый сквозняк тянулся по полу к босым ногам. Им казалось, они во сне или в бреду, а это было наяву.

Короткое трудное дыхание, когти отскакивают от скользкого, клюв бьется о невидимую преграду, снова разгон… Не получается. Не получается.

Крылья, перья, клюв.

Они так и не открыли ей створки окна. Они, онемев, ждали, но синица вырвалась, нашла проклятую узкую форточку, умчалась в ужасе подальше от кошмарного места, а они зря рассыпали крошки.

Стало пусто. Захлопнули форточку. Звук был такой же громкий, как через несколько скучных, бессмысленных и тоскливо долгих часов, когда Катя вышла и в последний раз захлопнула за собой дверь. Ленка осталась внутри, не провожала ее. Ленке вредны вокзалы.

Домой.

Поезд тронулся плавно.

Жительница. Рассказ

Пустая комната, задернутые гардины и забытый на подоконнике стакан с водой. Ежедневно солнечный свет попадает в окно, через стекло нагревает воду, и вода испаряется. На стенках стакана появляется мутное кольцо, уровень воды опускается с каждым днем, и замутнение опускается. Никто не входит, никто не выходит, никто не открывает окон, не включает телевизор, не разговаривает, не пользуется телефоном в этой комнате. В этой квартире. Пустой стакан с мутными стенками между цветочными горшками.

В первые недели эмиграции Марта не представляла себе эту картину, не думала об оставленном доме – у нее были более важные дела. В брошенную квартиру обещала время от времени наведываться соседка Наталья Семеновна – поливать цветы, проверять, все ли в порядке, и, зная Наталью Семеновну, Марта не сомневалась, что пыль будет сметена, стаканы вымыты и стопка журналов с полки пролистана. О жительнице Марта тогда не подозревала и не могла подозревать, потому что жительницы тогда не существовало. До ее появления могла быть только аномальная пустота, против которой бессилен любой шум соседей. И уже потом из этой пустоты пришла она…

Марта с детства знала, что создана не для этой страны, не для города Саратова и не для Волги. Ее ждала другая страна – лучше, богаче, здоровее; другая река – чище и синее. Ждала уже лет двести, с тех пор как ее легкомысленные предки ушли искать счастья на восток. Хотя отец Марты был русским (гордился загадочной славянской душой и умением пройти по прямой после двух стаканов водки), Марта была немка, как мать, как бабушка и дедушка, к непонятным гортанным разговорам которых прислушивалась в детстве.

Какие-то документы передвигались между посольствами и консульствами. Всем этим занималась мама, причем сколько Марта себя помнила, Марта лишь ставила подписи, если нужно. Отец стучал кулаком по столу: «Никуда я не поеду!» – но всем было ясно, что сопротивление его показное, подписи ставил аккуратно. Отъезд разумелся сам собой, как для доброго христианина сами собой разумеются райские кущи после смерти, но, как нормальный христианин в глубине души сомневается, что дело зайдет так далеко, так и они – вся семья – жили обычными мирскими делами в родном городе.

В детстве не обошлось, правда, без срывов. Крик соседского мальчишки: «Ты – фашистка!» Бег, слезы. «Бабушка, правда, что я…» Чудовище? «Кто мог сказать такую глупость?» Секундная заминка перед бабушкиным ответом. Но Марта быстро научилась обходить острые углы и обрывы отчаяния – сначала инстинктивно, потом сознательно. Она была умница, а тот соседский парень – он и сам-то все забыл и даже приударял за Мартой в старших классах. После школы Марта поступила, разумеется, на романо-германский, то есть на германский. После университета не нашла места преподавателя немецкого, преподавала английский в гимназии, но гортанный язык хранился где-то в глубине души на случай попадания в рай.