Продолжая движение поездов

Теперь, со вчерашней ночи, когда был стерт последний след, эта ванная комната была признана невиновной. Уплачено. Сейчас они войдут туда вместе, и она окончательно превратится в обычную типовую ванную, отродясь не знавшую ремонта.

У соседей монотонно гудела музыка. Лампы светили во всех помещениях желто. Катя и Ленка забрызгали зеркало, но потом оно запотело. Мыло, растворяя черную тушь, попадало в глаза, визжали от боли. Но когда согрелись, навалилась ватная усталость, они стояли под душем. Тяжелые головы упали на плечи. Глухой шум воды. Влажно и душно, и пахнет детским мылом и детской кожей. В запотевшем зеркале большое море. Замедленные волны.

Насухо вытершись, одевшись, сидели под одеялом, болтали. То вспоминали детство, смешные случаи. То о книгах. Университеты, самоубийства, квитанции за электричество не упоминались. Все это было в другом мире, они – в единственном настоящем.

Не сходились во мнениях, ссорились. Злобно, до драки. Обижались. Мирились, находя компромисс в другой плоскости. В другом томе. Открывали купленную по дороге домой бутылку дешевого шампанского. Опрыскивали комнату Ленкиными духами. Невыносимый аромат роз плыл облаком. Садились над темнотой на подоконник, хохотали. Как обкуренные.

Перед сном Ленка мыла посуду, Кате не разрешала. Катя от безделья курила, сидя на табуретке, и вспоминала вслух их третий класс. Колючие манжеты и стянувшие голову банты. Ленка время от времени кривилась и сказала, когда закрутила кран:

– Ты помнишь, когда я перешла в твой класс и все началось, во втором? Ты очень хотела со мной дружить. Следом ходила, как прилипшая.

Кате был неприятен этот триумф, она раздавила сигарету и фальшиво засмеялась.

– Зато потом ты мне на всю школу репутацию портила. Своими «Чужими» «в постели с Мадонной», где ты только их находила…

– Это позже уже было, тебя тогда тоже историчка за намазанные губы выставила… Хорошее время было.

Катя с удивлением подняла глаза – что хорошего-то? И осенило: ее золотая Ленка, влюбленная в стопки журналов девяносто второго года и в песни «Наутилуса», она так и осталась в том времени. Пришла эпоха супермаркетов, а она все сидит в своем инфантильном раю, в киоске.

Совсем в другой реальности приникали они к обмерзшему стеклу первого в городе коммерческого ларька, приглядываясь; их шеи кололи еще советские, еще детские шарфы. В маленьком светящемся вертепе, установленном однажды посреди серой улицы, были все чудеса мира: перламутровые заколки, огромные серьги, худые куклы, блестки, кола в пластиковых бутылках, помада, игрушки «лизуны» и «прыгуны», презервативы, которые хотелось распечатать и просто рассмотреть, поддельные сладкие ликеры, шоколадки, жвачки, пластмассовые золотые браслеты, круглые леденцы на палочке, дэзики, капроновые колготки, иностранные бисквиты, французское мыло, – все яркое, ароматное и сладкое, в импортных упаковках. И была властительница с блестящими веками. Теперь Ленка поднялась до заветного места властительницы. Что знали они тогда об охранниках, хозяевах и хозяевах хозяев? Да и что теперь продается, где перламутровые заколки? Пиво и сигареты и вермишель быстрая. О времена, о нравы.

Не выдержали, все-таки расплакались перед сном – без особой причины, для завершения дня было нужно: плакать рядом громко, чтобы из глаз вместо слез скатывался снег. Они сложились, скрутились одинаковыми калачиками, будто это был два раза один свернувшийся человек, а не два, один теплый комок, проваливающийся в мутно-белую ночь. Их плоти стало тепло, а горячие глаза, наоборот, остыли. Во сне они больше не плакали, снова улыбались. Деревья же по-прежнему звенели. Деревья. Деревья.

Воскресное утро разочаровало. Они вроде бы проснулись, но непонятно, для чего, не знали толком, чем заняться: идти чистить зубы, или готовить завтрак, или вообще не вставать, а включить телек. Термометр показывал +1, но белизна на улице еще кое-как держалась, обмякшая. Далеко-далеко внутри, на невидимой глубине, затянутой ряской, они уже понимали, что весь день будут пытаться повторить день вчерашний, вчерашнюю радость; что это не удастся; что вечером они разомкнутся и дверь захлопнется между ними: между двумя отдельными организмами в одежде и двумя способами жизни.

В 21.30 – поезд и вагоны, подпрыгивающие на стыках с каждым разом все выше. Потом. Пока они опять ели.

– Почему ты не позвонила тогда, сразу? – спросила Катя. – Мне бы ты могла сказать.

– Что? Привет, дорогая Катя, как дела, я покончила с собой, но ты не волнуйся, все в порядке.

– Хотя бы так.

Ленка хмыкнула.

Катя смотрела, как отражается и дробится в чае люстра. Потом лицо. Ей не нравилось, что сегодня они говорят об этом, но что толку не говорить, если думаешь, и что толку не думать, если вчерашний хороший день все равно прошел. Его никогда больше не будет. Она продолжала:

– Да, мне бы ты могла сказать. Я бы приехала. – Глотала чай. – Ты бы могла позвонить до того, и я бы приехала, ты бы выговорилась, выплакалась, и не нужно было бы тебе совершать ошибок. Ты не должна была…

– Тихо! – взвизгнула Ленка.