Продолжая движение поездов

Недовольство окончилось вместе с жизнью в межмирье. И недовольство, и стремление назад. Марта с семьей наконец смогла покинуть казарму-гетто, они с мужем поселились в милой двухкомнатной квартирке. Пошли на языковые курсы, где Марта оказалась в роли прима-балерины, потому что и без курсов все могла. Приобрели множество друзей, пили-гуляли с ними, а потом, после окончания курсов, старательно избегали их – Марте, благодаря знанию немецкого и английского почти сразу устроившейся на работу, не хотелось иметь ничего общего с маленькой плаксивой диаспорой и ее разговорами о пособии по безработице, а Сергею, тоже быстро устроившемуся благодаря готовности к самому тяжелому труду, было все равно.

Шесть лет спустя Марта с мужем жили почти так же, как до эмиграции: мирно, не мешая друг другу, наслаждаясь друг другом, но только в гораздо лучших условиях. Уже не в той, первой двухкомнатной, а в трехкомнатной квартире с огромной зеленой террасой, в неплохом районе Дюссельдорфа. Единственное, что нарушало благоденствие, – родители с их вечными проблемами: до сих пор не могли самостоятельно заполнить формуляр или сходить к врачу. Приходила к ним, сцепив зубы, чтобы не отпускать замечаний по поводу «отличной» мебели из секонд-хэнда или «восхитительной» посуды, в оптовых количествах накупленной на блошиных рынках. Старательно смеялась плоским отцовским шуткам. Квартира в Саратове так и стояла закрытой – было жаль тратить отпуск на поездки туда, если можно поехать в Барселону, Рим, Марсель. Может и не закрытой, если Наталья Семеновна догадалась ее сдавать – Марта мысленно дала соседке на это моральное право и не имела бы претензий. Годы не созванивались, только деньги на квартплату переводили.

Но сколько можно – квартиру следовало продать теперь, пока цены на недвижимость в России выгодные. И не только из-за цен, была еще одна причина.

Это была песня родителей, а не самой Марты: уже за тридцать, пора ребеночка, уже за тридцать, пора ребеночка… Им хотелось внуков – и родителям, и даже свекрам, которые раз в вечность общались с Сергеем по скайпу. Внутри себя Марта понимала, что ей живется хорошо и не хочется ничего менять, но в какой-то момент поддалась, согласилась – да, пора ребенка. Муж сразу одобрил идею. Однако, прежде чем заводить ребенка, нужно было купить дом, чтобы был дворик: сначала – выставить коляску, а позже – выпустить побегать. А чтобы купить, в кредит, как все, домик, нужны были деньги на первый взнос, и здесь выручка за старую никому не нужную квартиру оказалась бы очень кстати.

Как раз накопились к ноябрю сверхурочные, она взяла все сразу и сама (Сергей только путался бы под ногами) полетела в Саратов.

* * *

Рейс неудобный, с пересадкой в Москве. В Москве, в зале ожидания, Марта поняла, что у нее поднимается температура, и почему-то почувствовала бессильную злобу к врачу, который три года назад заверил ее, что новых проблем с почкой не будет. Как только вспомнила о почке, резко потянуло правый бок. Руки леденели, глаза горячо болели. Надо было что-то делать, но она ничего не могла придумать, беспомощно выглядывала аптечный киоск. Следующий полет был мукой. Стюардессы наклонялись к ней заботливо, приносили чай. Турбулентность пальцев, чай не помогал.

Марту никто не встречал, она согласилась на услуги навязчивого таксиста в аэропорту, понимая, что страшно переплачивает, но бессильная придумать что-то другое. В такси расплакалась, не стесняясь, испытывая от слез давно забытое облегчение, как в вычеркнутые из памяти дни в общежитии, когда слезы были единственной ее радостью.

Повезло, лифт работал. Марта остановилась возле двери – выцветшей, грязной, но той же. Ключи с трудом проворачивались в замках. Дверь открылась, хлопья пыли взлетели в коридоре. Марте захотелось потосковать по оборвавшемуся здесь счастью, почему-то вдруг показавшемуся более глубоким, чем счастье настоящего времени, но она была слишком больна. Потолок убегал от взгляда. Она поискала следы визитов соседки – ничего не могла понять, не то состояние. В старых рассохшихся рамах гудел ноябрьский ветер. Слез в глазах больше не было, веки горели, хотелось воды, простой теплой воды. Или холодной, любой. Губы жгло.

Марта долго лежала на диване. Наконец вспомнила, где раньше хранила лекарства, ящичек в ванной, но там ничего не было, нашла только градусник в картонной трубочке – ртутный, электронных тогда не знали. Сунула под мышку. Долго ждала. Когда вынула – ругалась, ничего не могла понять, почему ртутные не могут показывать четкие цифры. Столбик вроде бы прерывался на тридцать семь и семь, но какая-то часть его тянулась дальше, до сорок и два, и эти сорок и два были так страшны, что термометр выскользнул из дрожащих пальцев и разбился, ртуть вытекла, свернулась шариками.