Продолжатель Феофана. Жизнеописания византийских царей

Второй толчок для «ухудшения» Льва — тоже внешнего свойства: это лжепрорицание монаха Симватия, требующего от царя уничтожения иконопочитания. Наш автор уже не стесняется здесь в употреблении эпитетов, первый иконоборческий император представляется теперь «воистину образом демонским, рабом невежества, тени безгласнее» (с. 16) (инвектива развивается crescendo, и автор как бы «забывает», что сам же отмечал у своего героя в числе прочих такое свойство, как изысканность речи). Такое «противоречие» не должно нас удивлять: законы византийской инвективы позволяют применять любые средства, приписывать объекту нападок [261] любые пороки, нисколько не соотнося их с реальностью. Оказывается даже, что нечестие Льва было предопределено с самого начала. Когда впервые патриарх возлагал корону на голову нового патриарха, он ощутил рукой не мягкие волосы, а тернии и колючки (с. 17).

Любопытно, однако, что, дойдя до своего пика, инвектива явно теряет прежний накал и повествование переходит в другую тональность. Приведем с сокращениями пассаж, касающийся государственной деятельности Льва: «Как никто другой болея честолюбием, принялся Лев за государственные дела: словно оса, никогда не расстающаяся со своим жалом, он сам упражнял свое воинство, во многих местах Фракии и Македонии собственными стараниями возвел от основания города и объезжал земли, дабы вселить ужас и страх во врагов. Потому-то, как рассказывают, и сказал после его кончины святой Никифор, что не только злодея, но и радетеля общего блага потерял город в его лице... Сам он был выше сребролюбия и потому из всех предпочитал людей неподкупных и отличал всех по доблести, а не богатству. Он хотел прослыть любителем правосудия, однако на деле им не был, впрочем, не был ему чужд, и сам восседал в Лавсиаке, и многие судебные дела рассматривал самолично... Однако всем этим хотел подольститься к народу и как бы покупал его расположение» (с. 17).

Вся характеристика построена на «диалектических» переходах. Да и появляется она вслед за более чем жестким и безусловным осуждением Льва. Не случайно в ней приведены слова патриарха Никифора, называющего Льва «не только злодеем, но и радетелем». Маятник оценок действительно колеблется в ней между «злодеем» и «радетелем», причем каждая последующая фраза ограничивает, уточняет, а то и отрицает значение предыдущей. Неожидан и ее вывод: все старания Льва вообще не что иное, как простое желание подольститься к народу, своеобразное лицемерие. Такая характеристика персонажа необычна в литературе Х в., но она явно предвещает великолепные, построенные на тончайших диалектических переливах описания персонажей замечательного писателя следующего века Михаила Пселла.

«Уравновешенная» характеристика, конечно, не спасает Льва от дальнейших суровых обвинений в нечестии и жестокости. Автор-иконодул не мог иначе обойтись с иконоборческим императором. Интересно, однако, что заключительный elogium, подводящий итог всему рассказу, вновь «диалектически уравновешен»: «Лев отличался жестокостью и как ни один из его предшественников — нечестием. И этим опозорил свойственную ему заботу о государственном благе, силу рук и храбрость» (с. 21).

Уже из этой заключительной характеристики нетрудно увидеть, что главные «организующие» черты образа Льва — жестокость и нечестие — не отличаются от характеристик другого иконоборца Михаила II, однако структура образа Льва много сложней и многогранней. Отмечая разнородность характеристики Льва, исследователи предполагали даже, что в распоряжении автора были различные источники, в том числе вполне благожелательные ко Льву и, возможно, исходящие из иконоборческих кругов (последние, естественно, до нас не дошли, как не дошло до нас ни одно [262] произведение писателя-иконоборца). Определенное подтверждение этому предположению имеется и в самом тексте Продолжателя Феофана. Вспомним, рассказывая о сражении византийцев с болгарами, в котором трагическую роль сыграло предательство Льва, анонимный писатель замечает: «...но есть и такие (авторы. — Я. Л.), которые приписывают спасение войска и мужество в бою Льву, в то время как замыслили зло и покинули боевые порядки якобы не воины Льва, а царские отряды» (с. 11).

Но даже если это и так, даже если наш писатель пользовался разноречивыми источниками, вряд ли «противоречия» фигуры Льва следует непременно объяснять как следствие метода «ножниц и клея» в его работе, продукт механического соединения взаимоисключающих данных. Непомерная подозрительность современных ученых, их стремление (отнюдь не во всех случаях безосновательное!) видеть в византийских писателях лишь бездушных компиляторов уже не раз заставляло исследователей проходить мимо значительных художественных явлений византийской словесности. То, что сочетание в образе противоречивых черт — не результат механического склеивания, а новая для византийской литературы структура, подтверждается и анализом другого персонажа «Хронографии» — императора Феофила.