Продолжение следует...

— Можете повернуться. Кстати, помыться надо и вам. У вас тоже не совсем гвардейский вид.

Любка начала расчёсывать волосы и вдруг произнесла, словно разговаривая сама с собой:

— Сволочи, не стыдно так девчонку пугать?!

В минуты затишья Любка устраивала сольные концерты. Сядет на ящик из-под снарядов или на поваленное дерево и поёт:

Тёплый ветер дует. Развезло дороги,
И на Южном фронте оттепель опять.

Наш фронт назывался Юго-Западным, но эту песню все считали своей.

Любка говорила: «Я стала южанкой». «Ан» произносила в нос, кокетничала.

Она никогда не унывала, хотя столько видела трагедий. И каждый день провожала солдат и офицеров в дальнюю, полную боли и тревожной неизвестности дорогу — в медсанбаты и госпиталя. И меня, пришёл день, проводила.

Нет, я не имел права давать ей другое имя. Никакие иные ей не шли. Она была Любкой.

...Я не только заменял имена, но иногда списывал одного героя с двух или трёх живых людей. Компоновал факты, подчиняя их сюжету. Беллетризировал материал.

Но читатели восприняли повесть как строго документальную. В письмах они интересовались подробностями боёв, спрашивали: «Не тот ли это солдат, которого я встречал там-то?», задавали вопросы: что стало с героями повести — «мушкетёрами»? как сложились их судьбы? не возвращались ли они в те места, где воевали? не нашлись ли их товарищи? будет ли продолжение?

Тогда на многие вопросы я ответить не мог.

Я понял, что сделал только разведку темы. И решил вернуться к ней снова. И к «мушкетёрам» вернуться...

...вернуться в те годы, когда на московских улицах появились юноши в военной форме. На них были коричнево-зелёные кителя, синие брюки с красным кантом. На чёрных петлицах кителей — две буквы «СШ» и скрещённые орудийные стволы.

Девочки провожали их долгими, значительными взглядами. Мальчишки тоже не сводили глаз со «спецов», безумно им завидовали, но зависть свою не выказывали: соблюдали собственное достоинство и даже именовали учащихся спецшкол полупренебрежительно «кадетами».

Втайне же мечтали о своём «кадетском» будущем.

Мечтал и я.

Гайдар и Островский были прочитаны. «Чапаев» просмотрен шесть раз. Ни один киножурнал о боях в Испании не был пропущен.

Представление о военной службе, как мне казалось, я имел чёткое. К тому же в детстве много вечеров слушал рассказы вернувшегося со срочной старшего двоюродного брата Константина Гущина.

Константин служил в ОДОНе — отдельной дивизии особого назначения, которая дралась с басмачами и переброшенными через юго-восточную границу диверсантами.

От ОДОНа мне достался пахучий солдатский ремень и пуговицы, срезанные Константином с шинели.

Пуговицы лежали в коробке. Две из них пошли в дело: на них застёгивалась моя «полевая сумка», сшитая мамой из холста.

Тогда большинство ребят ходило в школу с полевыми сумками. Кожаной у меня не было. Приходилось довольствоваться самодельной, весьма похожей на противогазную.

Как демобилизованный красноармеец, Константин получил однажды билет на парад. И я был с ним на Красной площади. Слушал, как в застывшей, торжественно-сосредоточенной тишине хмурого осеннего утра били часы на Спасской. Видел, как на коне из ворот выехал Ворошилов. Смотрел марш академий, училищ, знаменитой первой Московской Пролетарской дивизии и моих родных артиллеристов-алёшинцев.

Моих родных потому, что Алёшинские казармы были в нашем районе, и на парад алёшинцы ехали всегда по Воронцовской — мимо моего дома.

Ехали на рассвете, поэтому ребята с нашего двора тайно заводили тяжёлые круглые будильники на четыре утра.

Школа, в которой я учился, находилась в том же переулке, что и Алёшинские казармы. Военную жизнь я видел каждую перемену из окна класса.

Несколько раз мы были в самих казармах. Так что я знал и видел уже немало.

А в кармане лежал новенький комсомольский билет, выданный Пролетарским райкомом ВЛКСМ. В комсомол я вступил по документу, который после моего оперативного вмешательства внушал мало уважения. Я был неоригинален.

Искал встречи, разговора со «спецами», и возможность наконец представилась.

В те годы в Гендриковом переулке открылась библиотека-музей Маяковского. С читальным залом. Около библиотеки — садик, в садике — скамейки.

Из школы мы шли сюда. Торопились: зал не маленький, но мест не хватало. Надо было занимать пораньше.

Приходили сюда и старшие школьники, и студенты, и люди пожилые: библиотека была очень богатой.

В музее мы знали каждый экспонат, каждый предмет, афишу. И каждое кресло в зале.

Готовили уроки, писали сочинения, читали стихи.

Здесь, в читальном зале, проходили литературные вечера. Приезжали писатели. Помню, Лев Кассиль рассказывал о выступлениях Маяковского в Политехническом музее. Приезжали артисты-чтецы. Яхонтов выступал. Учил, как читать Маяковского. Мы почему-то думали: раз Маяковский, — значит, громко. А он тихо читал: «...Подошёл и вижу глаза лошадиные...» Слово за словом произносит вполголоса и грустно. Смотрит вниз, показывает рукой на тупой носок своего ботинка.