Продолжение «Тысячи и одной ночи»

Слушая мать, Ималеддин поражался всё больше и больше. Вор орудует в открытую и где? В Багдаде! Требует к себе кади, и тот является босиком! Договор, написанный на клочке фараджи, и свидетельства всех этих безумств остались здесь, в этом доме! За один день лачуга превратилась во дворец, достойный самого халифа! Разбойник ушел от городской стражи и ее преследований благодаря какому-то талисману! Было от чего расстроить даже самый светлый ум. И однако, судя по действиям вали против этого чудотворца, он не мог быть никем иным, как вором.

— Матушка, — спросил Ималеддин, — в твоем рассказе правда перемешана с невероятием, и это смущает меня, но как ты могла отдать дочь преступнику?

— Ах, нищета! Всему виной наша нищета! — воскликнула Леламаина.

— Этот хитрец воспользовался бедственным вашим положением, но, хвала небу, оно переменилось. Я — глава семьи, и, пока я жив, моя сестра не может выйти замуж без моего согласия. За меня закон и халиф, и, клянусь Каабой[8]^{58}, если ваш разбойник явится сюда, он получит по заслугам.

С этими словами Ималеддин возложил руку на рукоять своей сабли. Его глаза сверкали и заставляли дрожать от страха нежную и тихую Зютюльбе.

— Сколько несчастий! — вскричала ее мать. — И почему халиф не восстановил справедливость днем раньше, тогда нам не пришлось бы обращаться за помощью к этому разбойнику Иль Бондокани.

— Что ты сказала, матушка? — не веря собственным ушам, переспросил Ималеддин.

— Так зовут моего зятя. Не слышишь, что ли? Иль Бондокани. Иль Бондокани! Теперь понял?

— И он женился на моей сестре?

— Послушай, не веришь мне на слово, вот договор, здесь всё написано: «Согласие на брак между Зютюльбе, дочерью вдовы Леламаины, и Иль Бондокани».

Прочитав записку собственными глазами, Ималеддин бухнулся на колени и уткнулся носом в пол. Леламаина расхохоталась.

— Ну вот! И ты туда же! Ах ты, мой герой! Валяешься, как все! Где же твоя сабля? О, славное имя моего зятя! Как хорошо, что я его запомнила. Скоро прибудет караван из Мекки, я выйду ему навстречу, громко произнесу это имя и увижу, как Индия, Армения, Персия, Египет и Ромелия^{59} преклонят перед ним колена. Я не пощажу даже верблюдов. Ну что, так и будешь лежать носом в землю? Вставай, мой побежденный лев! Скидывай бабуши, рви платье, делай что только в голову взбредет. Тебе всё простится, я назвала имя, от которого у всех голова идет кругом. Жаль, кольца не хватает, от него всех так и выворачивает. Да вставай, наконец! Приказываю тебе именем Иль Бондокани.

— Встаю, матушка, встаю, — простонал Ималеддин. — Этому имени все, кто есть на земле, обязаны и почтением, и повиновением. И я возблагодарю Аллаха и благословлю Его за то, что он восполнил семью нашу, дав моей сестре в жены царя всех царей и князя всех князей, мудрого и великодушного Харуна ар-Рашида, ибо зять ваш, Иль Бондокани, и есть сам халиф.

— Ах, я бедная, ах, я несчастная! — завопила Леламаина. — Где, в какой норе мне укрыться? Ведь я ему сказала всё как есть. И о тебе, и о нем самом.

— Ты не отступила от правды? — спросил Ималеддин. — Он человек, хоть и превыше всех остальных смертных, и ему можно все сказать.

— Я ничего не придумывала, — заверила Леламаина. — И говорила только о нас.

— Тогда суди, как он разгневался, по тому, что он сделал для меня. Твоя правда принесла мне не только свободу, но и титул князя всех князей и место главы эмиров. Вот как великий человек мстит за суровую, но полезную правду.

Едва закончился их разговор, как явился Месрур и объявил о прибытии халифа. Добрая старушка хотела спрятаться, но Ималеддин и Зютюльбе удержали ее, схватив за обе руки.

— Матушка, — сказал новый князь, — почтите добродетель доверием. Халиф — человек незаурядный.

Харун вошел один во всем том великолепии, что добавляют к личным человеческим достоинствам благородное происхождение и богатая одежда. Леламаина, Зютюльбе и Ималеддин простерлись ниц перед своим государем.

Он поспешно, но ласково и добродушно поднял их всех по очереди.