Продолжим наши игры+Кандибобер

— Я сказала, что ты обязательно придешь. Я не очень плохо сказала? А, Вася? Ну, отвечай же, Вася! Вдруг он меня еще раз вызовет! Я начинаю бояться, Вася! Ты слышишь? Мне страшно. Затевается что-то такое…

Дальше не слушаю, все ясно. «Постарайся не огорчать директора», — сказал мне сегодня В. Т., мой спесивый двойник. За его уверенностью, вот только сейчас подумал, — ограниченность. Ведь в самом деле, предположить, будто все можешь учесть, предусмотреть, везде оказаться правым, — для этого нужно быть мало-мало тронутым. Знаю, по себе знаю, что улыбка бывает дороже денег, что о рукопожатии можно мечтать, как о чем-то несбыточном, где-то платят за любовь, а мне знакомо состояние, когда сам готов заплатить, чтоб ее не было… Не уверен, видать, во мне. Да я и сам в себе не уверен. Надо же, как бывает — даже себе не всегда доверишься, поскольку не знаешь, как поступишь через час.

— Хорошо, я зайду, — говорю в трубку.

— Куда зайдешь?! — Зина так кричит, будто ополоумела.

— Зайду после обеда. Не раньше. Много работы скопилось.

— К директору зайдешь? — соображает наконец.

— Да, — говорю и кладу трубку.

Жизнь… Моя жизнь… Что это? Из чего она состоит? Это люди, с которыми я общаюсь, их отношение ко мне, мое отношение к ним. Это мои надежды, обиды, поступки. Это полуподвальная комната, утренняя истерика, беготня от Зины и забота о том, чтобы это выглядело так, будто она от меня бегает… Это работа с девяти, амбарная книга, робкие вопросы о будущем моего набора… а время идет. И каждый день кажется неимоверно длинным, и столько в нем вопросов, ответов, попыток вырваться из круга… Иногда я напоминаю себе осла, впряженного в колесо для перекачки воды. Не зря говорят, что, когда долго тянется день, быстро проходит жизнь. И никто не узнает, где могилка моя.

Нет, мне не нужны никакие блага через десять лет. И через пять не нужны. Все мне нужно сейчас. И если будет возможность что-то получить, я получу, чего бы это ни стоило. Кому угодно. В конце концов, мне не на кого надеяться, и пусть от меня не требуют слишком многого. Будьте здоровы, живите богато. А я пошел.

Что меня может остановить?

Мнение этих людей?

А что они для меня? Друзья? Родственники? Благодетели? Нам вместе идти по жизни? Детей крестить? Эти люди не очень церемонились, когда дело касалось меня. Они сочли необходимым поступить по своей совести. Ну что ж, я поступлю по своей.

Им не понравится мой поступок?

Ну и что?

Плакать прикажете? Вешаться? Топиться? Самосожжение порекомендуете?

Да и кто, собственно, они такие, что я должен добиваться их расположения? Я хочу сам выбирать себе поступки.

Желания… Сколько их было у меня? А исполнилось сколько? Неисполненные желания старят. Они проходят, и остается опустошенность. А что такое старость? Опыт? Мудрость? Слабость? Скопление усталостей. Гербарий неисполнившихся желаний, который после моей смерти спокойно сунут в печь или отдадут школьникам во время очередной кампании по сбору макулатуры.

— Слушай, а где Зина? — неожиданно спрашивает Гусятников.

— Директор вроде вызвал.

— Опять? Странно… Вася, у тебя не поднимается шерсть на загривке, когда директор вызывает Зину в кабинет?

— Нет, я выбриваю шерсть на загривке.

— Разумно, — одобрительно кивает Гусятников и некоторое время молчит, словно бы решая, не стоит ли и ему последовать моему примеру. — Но знаешь, если пойти по этому пути и удалить все, что приносит беспокойство…

— Именно по этому пути я иду, — говорю, понимая, что начинаю открываться. — Отсекаю все, что мешает.

— Ты уверен, что я правильно понял? — озадаченно спрашивает Гусятников.

— Уверен, что ты понял неправильно, — я даже не заметил, как вместо меня ответил В. Т. Его включение в разговор произошло настолько незаметно, что я не знаю, с какого момента он начал говорить. — Я отсекаю заблуждения, которые мне мешают.

— Но есть очень приятные заблуждения, — говорит Гусятников. — Существует, например, такое мнение, будто любимая женщина может сделать тебя счастливым. Есть еще такое тысячелетней давности заблуждение… Говорят, будто, поступая порядочно, ты получаешь право с уважением относиться к самому себе. А некоторые утверждают, что старый друг лучше новых двух…

Бабич поднимает голову. Прислушивается.

— Слышите? — спрашивает шепотом, и его глаза расширяются до размера очков. — Бух пришел. Вернулся из банка.

Бабич вскакивает, тремя прыжками покрывает расстояние до двери, распахивает ее и кричит в темноту коридора:

— Александр Александрович!

— Началось… — говорит Гусятников. — Да, Вася, ты так и не ответил, какие заблуждения отсекаешь, какие именно мешают тебе жить?

— Видишь ли, отсекать — слишком сильно сказано. Заблуждения отваливаются сами, как мертвые листья осенью.

— Но они долго украшали дерево, кормили его кислородом, светом, теплом…

— Может быть, и меня в свое время заблуждения украшали, кормили и согревали. Но зачем они мертвые? Дохлятина — на кой?

— Они умерли? — тихо спрашивает Гусятников, глядя на меня в упор.

— Похоже на то… Если мы говорим об одном.