Продолжим наши игры+Кандибобер

— Какой товар? О чем ты говоришь? — Зина старательно делает большие глаза, и в них четко, увеличенно становится видно, что она лукавит и, выдавливая из меня нужные слова, пытается отрезать пути к отступлению, чтобы потом не вздумал я прятаться за недомолвки и двусмысленности.

— Ну как, какой товар, — отвечает за меня В. Т., который счел, что интимная часть встречи закончилась и он может подать голос. Его слова звучат отчужденно, даже с какой-то издевкой, и Зина смотрит на меня с недоумением. — Ну как, какой товар, — повторяю мягче. — Должность, квартира, зарплата… Правда, с нагрузкой, но что делать, все приличное в наше время продается с нагрузкой.

— О какой нагрузке ты говоришь? — глаза Зины становятся еще круглее и откровеннее.

— Сегодняшнее собрание. Согласись, мы с тобой не можем вести себя, как нам хочется. Если я правильно понял, ты советуешь поддержать директора?

— Ты правильно понял.

— Ну вот, а спрашиваешь, какая нагрузка…

Снова коридор, банные лампочки на длинных засиженных шнурах, дробный стук пишущей машинки. Коридор заканчивается тупиком. Две фанерные двери — туалетная и склад ведер, веников, швабр. Медленно приближаюсь к нашему бюро, вхожу, молча протискиваюсь между столами и сажусь на свое место. Вот так. И будьте здоровы. Ощутив под собой продавленное сиденье стула, прикрытое серой тряпочкой, увидев знакомый и ставший уже родным узор чернильных пятен на столе, нащупав ногами стертую планку, чувствую себя уверенней. Я сижу на своем месте. Вопросы есть? Вопросов нет. Можете садиться. Благодарю за внимание.

Бабич углублен в работу. Его перемазанные фиолетовой пастой пальцы ощупывают слова, они двигаются, настороженно примериваются и, наконец решившись, выдергивают неудачное слово вместе с клочьями фразы — никак протест по случаю увольнения буха строчит. Он настрочит. Мастак. Его хлебом не корми — только дай какое-никакое постановление накропать, решение. Большой любитель общественную жизнь в документах оформлять. Историки взвоют от восторга, когда обнаружат его скоросшиватели…

— Да, Вася, тебя директор спрашивал, — говорит Гусятников и внимательно смотрит на меня. — Не знаешь зачем?

— Нет, откуда мне знать, — отвечаю так равнодушно, как только могу. — Он же мне не докладывает. Хочет — вызывает, хочет — передает через Нонну. — Гусятников продолжает смотреть на меня. — По плану, наверное, что-нибудь. Что же еще… О здоровье он вряд ли будет спрашивать… И переменами в личной жизни я его порадовать не могу…

Пойти сейчас? А что скажу? Попросить подумать? Не годится. Несолидно. Что тут думать, ему нужна решительная поддержка. Или «да», или «нет». Директор или Бабич? Пятьдесят процентов. А остальные? Да, двадцать пять у Бабича и двадцать пять у Каневского. Каневский… Человек-трибуна. Разговаривает только речами. Речь в одно слово. Речь в два слова. Речь в десять, сто, тысячу слов. О кино он говорит фразами из рецензии, о человеке — фразами из характеристики, а о себе — строчками из автобиографии. Каневский… Двадцать пять процентов… Скорее всего, он поддержит Бабича. Как же, он всегда за справедливость. «Мы, Каневские…» Ах-ах! А если за директора проголосуем только мы с Зиной? Нечисто. Не годится. И потом — ни к чему. Пятьдесят — мало. Надо не меньше семидесяти пяти. Каневский Аркадий Иванович. Звучит! Интересно, с ним директор уже говорил?

Звонок.

— Тебя, — говорит Гусятников. — Зина.

— Да, — говорю я в трубку. — Ворохобин слушает.

Плотно прижимаю трубку к уху. Иногда даже по тонкому телефонному писку можно разобрать отдельные слова, если сидишь недалеко от аппарата. Гусятников смотрит на меня. Какого черта он все время смотрит? Гусятников знает о наших с Зиной отношениях больше, чем мы сами. Знает и улыбается. Так улыбаются собаки — понимающе и отрешенно. Хорошо, что он хоть молчит, как собака.

— Почему ты молчишь? Ты меня слышишь? Вася! Я звоню из автомата, чтобы кто чего не подумал. На всякий случай! Ты слышишь меня? Алло! — тараторит в трубке Зина.

— Все хорошо слышу, — говорю. — Ты будто в соседней комнате, ты будто на соседней подушке, — умышленно говорю пошлость, чтобы Гусятникова потешить. Но он хмурится и отходит к окну.

— Вася, директор меня опять вызывал!

— Поздравляю! — трубка совсем прирастает к моему уху.

— Он спросил, какое впечатление на тебя произвел наш разговор. Так и спросил, понимаешь? Ему важно отношение, и он…

— И какое же впечатление? — спрашиваю. Эта фраза мне кажется вполне безобидной, и ее можно произнести вслух без опаски. «И какое же впечатление?» — здесь даже что-то интимное.

— Сказала, что конструктивное. А что, плохо? Вася! Он просил тебя зайти к нему после обеда! Он не хочет тебя вызывать через секретаршу, чтобы никто не догадался!

— И чтоб никто не догадался, о чем я плачу по ночам? — слова для Бабича и Гусятникова, но Зина совсем переполошилась.

— Кто плачет? — хныкая, спрашивает она. — Ты плачешь? Вася, не плачь, я тебя люблю!

— Приятно слышать. Очень мило.