Продолжим наши игры+Кандибобер

Тов. Ворох, разумеется, не может этого вынести.

«Нет! — отчаянно вопит Тов. Ворох. — Надо пойти к ребятам и извиниться. В конце концов, доброе отношение людей — не менее важное достижение, нежели должность или квартира. И в самой прекрасной квартире, на самой высокой должности можно волком взвыть!»

«С волками жить — по-волчьи выть», — говорит В. Т.

«Но не с волками он живет, с хорошими в общем-то людьми!»

«А по-твоему, волки — это которые зубастые, хвостатые, которые рычат и воют по ночам? Нет, волки — это которые серые. И от собственной серости озлобляются, щелкают зубами, рвут беззащитных овечек и воют, воют, воют на луну, на фонарь, на торшер! Да, на самый роскошный заморский торшер воют, да еще как! Бездарные не те, которым бог таланту не дал. Бездарные те, которые сами признали за собой неполноценность. Вот им уже действительно ничего не остается, как взвыть. Ты сделал неудачные игрушки? Ну и что? Поиграем в другие игры. Слаб в шашках — поиграем в жмурки. Слаб на конструкторской должности — может, в директорах окажешься на месте. Второго такого дня у тебя не будет. Понимаешь? Никогда больше тебе не представится возможность одним махом убрать с дороги всех этих… Бабича, Гусятникова, буха… Поставишь им бутылку при случае. Они еще выпьют за твое здоровье. Знаем мы нынешних, принципиальных. Все их принципы — пока пробку не выдернешь».

«Тут ты уж погорячился, — говорю. — Это все-таки не те люди, которые за бутылку… Противника надо оценивать по достоинству. Много ли будет пользы, если всех считать глупее себя?»

«Как знаешь, — замыкается В. Т. — Но иногда не грех и снести всех подряд. Жизнь все равно каждому найдет место, в обиде никто не останется».

«Она и меня может поставить на место?» — спрашиваю.

«Конечно, — отвечает В. Т. — Поэтому надо торопиться».

«Другими словами, я претендую на нечто большее, нежели заслуживаю?»

«Разумеется, — холодно усмехается он. — Как и все, кого ты видишь вокруг. Одни действуют вежливо, другие готовы рвать из рук, третьи мимоходом ножку подставить норовят… И все добиваются, добиваются — квартир, должностей, ставок, каждый хочет иметь в друзьях хорошего врача, красивую женщину, директора магазина, большого начальника, независимо от того, где именно он начальник — в торговле, в укладке дорог, в каком-нибудь завалящем институте, куда можно сунуть туповатого племянника!»

«Стоп! — говорю. — Хватит. Что-то должно остаться в душе нетронутым».

«Ну что ж, — мрачно соглашается В. Т. — Давай что-нибудь и на завтра оставим».

«Хватились!» — хмыкает Тов. Ворох, растворяясь в знойном воздухе.

«Авось! — доносится не то голос В. Т., не то скрежет ракушечника. — Будет день — будет пища».

В мастерской Зина одна. Она в белом накрахмаленном халате, на пальцах следы гипса, на щеках творческий румянец. Лицо выражает раздумье: видно, занималась поиском совершенства. Все полки вдоль стен сплошь заставлены грязно-серыми подобиями нашей прошлой, нынешней и будущей продукции. Брюхатенький заяц на подставке перед Зиной тоже полон раздумья — одно его ухо повело в сторону, и кажется будто косой задумался о чем-то невеселом. Зина знает свое дело — ошибки в моделях, или, как их называют, «блохи», у нее большая редкость. Но беда в том, что и в людях Зина видит только «блох», только они имеют для нее значение. Устаревший галстук, походка, цвет носков — здесь она беспощадна.

— Вася?! Где ты был? Я несколько раз приходила к тебе! Бабич сказал, что ты пошел поговорить с кем-то… — Зина порывисто вскакивает с высокого вертящегося стульчика и подходит, растопырив перемазанные пальцы.

Осторожно провожу рукой по ее щеке. Совсем еще свежая щека. Тонкая шея. Довольно высокая. Грудь. Тоже довольно… Стройные, несколько суховатые ноги. Четвертый десяток. Потом — пятый. Пенсия. Да, а ведь потом — пенсия. Из Зины получится чудесная старушка. Она будет выносить косточки соседским кошкам, будет грозить пальчиком детишкам, читать журнал «Здоровье», ходить на фильмы о любви, посещать художественные выставки, чтобы потом показать соседкам свою образованность, тонкость натуры и неувядаемость…

— Ты не слушаешь меня, — говорит. — О чем ты думаешь?

— Я думаю о тебе, — говорю.

Она быстро наклоняется и целует меня в щеку.

— Только этого не хватало! Дверь-то открыта! Увидят. Им только дай. Зачем? Осторожность!

— Испугался! Эх ты, рыцарь!

— Я не рыцарь. То, что было позволено этим древним представителям Вторчермета, недопустимо для работника игрушки. Громыхающие турниры не для меня, мой удел — игра в кошки-мышки.

— Уж не считаешь ли ты себя мышкой? Уж не от меня ли, от коварной и кровожадной кошки, тебе грозит опасность?

Настроение ее резко упало. Нужно как-то исправлять положение, но не хочется. Нет сил. Хочется плюнуть на все и выйти так, чтоб двери с петель! Нельзя. «Мы входим в жизнь, дверь рванув на себя, и уходим из жизни, хлопнув дверью!» Поэты изощряются в оптимизме. Даже в собственной смерти они видят нечто обнадеживающее. А там, как знать, может быть, действительно сие не столь уж прискорбно…