Продолжим наши игры+Кандибобер

В самом деле… До осени еще далеко. Завтра подаю заявление и… ту-ту! Это будет удар! Вот вам всем! Съели?! План в этом году напряженный, но Бабич меня отпустит. Он поймет. Конечно, отпустит. Здорово! Через всю страну, через треть земного шара, через все климаты — к Тихому океану! Подводные землетрясения, охота на котиков, ловля кальмаров, цунами… Да, еще цунами! Восемьсот километров в час! Отстают самолеты, ветер не срывает гребней волн, он тоже отстал и, хрипло дыша, тащится где-то сзади. Ветер запыхался! Это ему не в переулках над людьми куражиться. Океан словно обожжен ударом гигантского кнута. Этот кнут — цунами. Киты барахтаются, как спички в бурном ручье. А киты есть на Дальнем Востоке? А, неважно! А Уссурийская тайга! Ловля тигров! Живых! Диких! И единственное, что от меня требуется, — положить директору на стол заявление из десятка слов. Хоть сегодня… Прийти, вежливо поздороваться и положить листок на стол. И сказать только одно слово: «Вот…»

Возле меня бесшумно останавливается машина. Невольно отшатываюсь. За рулем сидит В. Т. Жесткое лицо, и улыбка… в роли фигового листка. На заднем сиденье — тигр. Плюшевый. С оскаленной пастью и подвешенной кивающей головой, будто он заранее со всем согласен, заранее все одобряет. Что ж, наверно, В. Т. и не держал бы иного…

«Ну что? — спрашивает, выходя из машины. — Нюни? Так и есть, нюни. А самолюбие? А здравый смысл? Кем ты приедешь оттуда? Оборванцем без роду и племени? Работать где будешь? Еще один прыжок в сторону? Смысл? Ты уверен, что пойдут модели, например, того геолога, которого вы сегодня в гении произвели, уверен?»

«Но я не много теряю…»

«Много. Директор не станет терпеть Бабича. После бухгалтера он следующий. Главным художником будешь ты. Больше некому. Ты знаешь производство, местные условия, взаимоотношения с поставщиками и заказчиками, ты творческая личность… Да-да! У тебя высшее образование. Ты пользуешься авторитетом на фабрике. Да. И заруби себе это на носу. Ты собран. Работоспособен. Можешь руководить. Находишь общий язык и с подчиненными и с руководством».

«Да не годится эта идея с «великолепной семеркой» производственников! — чуть не плача от досады, восклицает Тов. Ворох. — Не игрушки это! Как, с какими глазами ты сможешь защищать того же буха, если сам бросишься в заработки, в халтурки, в сделки! Неужели не понимаешь, что не будут брать эти твои игрушки, забьешь склады, и только».

«Зато набьешь карманы», — спокойно говорит В. Т. Жара, кажется, на него не действует. Он свеж, бодр и зол.

«Набить карманы? — возмущается Тов. Ворох. — И ради этого все?!»

«Почему же все? — В. Т. позволяет себе улыбнуться. — Когда набиты карманы, можно подумать еще кое о чем. К твоим услугам и морское побережье, и лыжи в горах, и другие приятные места… А приятные места есть везде, их так много, так много, черт побери, что представить себе невозможно… И потом, разве есть список такой — кто должен набивать карманы, а кому это противопоказано? Разве заранее расписано, кому следует думать о порядочности, а кто может быть свободным от нее? Или каждый сам за себя решает: ты живешь или служишь примером? Кто решает? Хорошая жизнь…».

«А что такое хорошая жизнь?» — встревает Тов. Ворох.

«Скажу! — отвечает В. Т. — Это когда ты, покупая носки, не прикидываешь, сколько дней осталось до зарплаты».

«Женись! — смеется Тов. Ворох. — Чтобы было кому штопать».

«Не люблю штопаных носков».

«Ходи на босу ногу!»

«Пальцы мерзнут, — усмехается В. Т. — У него пальцы мерзнут», — он показывает на меня.

«Если мерзнут пальцы, значит, плохое кровообращение. Надо лечиться!» — резко отвечает Тов. Ворох.

«Прекрасный совет, — говорю. — Но запоздалый. Я уже вылечился от многих болезней, которыми меня наградили учителя, родители, соседи, моралисты, вроде Бабича!»

«Как же ты лечился?»

«Самовнушением. Я внушил себе, что жить мне осталось совсем немного. При самом лучшем стечении обстоятельств — лет тридцать. Не хочу, чтобы меня хоронили в штопаных носках».

«Не надо! — Тов. Ворох пренебрежительно машет рукой. — Этого ты не боишься. Речь не о штопаных носках и не о том, в чем тебя похоронят. Так ли уж это важно… Ты готов вспомнить все обиды, включая ту первую, когда в детском саду на горшок первым посадили не тебя, а твоего соседа. Тебе тогда стало очень обидно. Настолько, что и сейчас ты не прочь вспомнить об этом, чтобы обосновать свое решение. Ведь оно принято — бухгалтера ты продашь. За все, что тебе предложат. За саму возможность продать. Потому что даже это возвысит тебя в собственных глазах и в глазах начальства. А продав раз, ты не сможешь остановиться, тебе придется заниматься этим до той самой минуты, когда действительно настанет время решать, во что нарядить тебя в последний путь».

«О чем же говорить, если все решено?» — говорю обиженно.