Продолжим наши игры+Кандибобер

Холодные водоросли полосонули меня по груди, и я понял — валят события. Где-то произошел сдвиг — подготовлен приказ об увольнении буха. Еще тишина, но цунами уже прет. А Бабича нужно додавить сию минуту. Пусть скажет свое веское слово. В конце концов, я работаю здесь, работаю художником-конструктором, забочусь о продукции фабрики, она не безразлична мне. А это положено поощрять. Такова наша мораль — производственная, общественная, человеческая. Может быть, мой набор не всем здесь нравится, ну и что? Следующий будет лучше.

Гусятников молчит. Сопит. Дышит. И Бабич дышит. Ноздри у него стали тоньше, изгиб изящнее, цвет тоже изменился в лучшую сторону — они стали бледнее и напряглись, как у хорошего скакуна. Не знаю, как напрягаются ноздри у хорошего скакуна, но думаю, так можно сказать. Благодаря тонким белым ноздрям в облике моего начальника появилось даже нечто одухотворенное. Несмотря на тельняшку.

Спокойно улыбаюсь. В самом деле спокойно. Уже прошли те мгновения, когда Бабич мог ответить и так и этак. Теперь даже молчание однозначно. Бабич решил меня зарезать.

— Видишь ли, Вася, — говорит Гусятников, опустив голову и глядя на собственное изображение в настольном стекле. — Как бы это тебе доступнее объяснить… Дело обстоит так… План освоения новой продукции на следующий год, — Гусятников говорит медленно, слова подбирает сухие, как бы этим уже снимая с себя возможные обвинения в предвзятости. — Так вот план позволяет нам внедрить либо твоих передовиков производства, либо меховые игрушки вот этих моделей. Насколько я знаю, этот товарищ имел предварительную беседу с директором, тому идея понравилась.

— Ему что угодно понравится! — снова срываюсь я.

— Ну зачем же так, — Гусятников улыбается. — О личных качествах нашего директора можно говорить разное, но как специалист он неплох, — на меня сыпались не слова, а булыжники из самосвала. — Мы пока не будем обсуждать директора. Это у нас впереди, верно, Бабич? А внедрение меховых игрушек мне кажется более целесообразным. Объясню. Первое. Меховая игрушка — новый вид изделия для нашего рынка, и мы можем надеяться на отличный сбыт. Второе. У нас нередко простаивает цех мягконабивной игрушки — теперь мы можем его загрузить. Третье. Предлагаемые изделия не требуют сложной технологической оснастки, что всегда для нас является больным местом. Согласен? Четвертое. Твои ударники должны быть пластмассовыми. А цех пластмассовых игрушек и так перегружен. Отказываться от налаженного производства рискованно. Многие наши показатели полетят к чертовой матери.

— Неужели и пятое найдется? — спрашиваю, не совсем владея губами.

— Есть и пятое. Выпуск твоих… этих, шахтеров, потребовал бы резкого увеличения закупок сырья. А это невозможно. Даже то, что мы получаем, дается с большим трудом, в великих муках. Спроси у Каневского, он тебе расскажет о слезах своих, о том, на каких порогах остаются клочья кожи его.

— На пороге вытрезвителя, — отвечаю.

— Что делать! Выпивает старик лишнего… Бывает. Речь не о нем.

— А ты уверен, что меховое сырье достанется легче?

— Мы связались с сахалинцами по телефону, и они заверили, что их обрезков хватит нам на год работы, а то и на два. Производственная мощность цеха мягконабивной игрушки невелика, десять женщин, которым нужен только один инструмент — игла.

Бабич снимает очки, смотрит на меня, беспомощно моргает, снова надевает свои круглые очки, и глаза его сразу становятся острыми и неприступными.

— Ты меня, Вася, извини, но я согласен с Гусятниковым. Придется твое детище пока отодвинуть… на год… Там будет видно. Может, это и к лучшему… Поработаешь, подчистишь… А? Если откровенно, твоя затея тяжеловесна… Ну, представь — семь производственников. В этом есть что-то назидательное, нет выдумки, легкости. Я могу вообразить, как ребенок будет засыпать с этой вот меховушкой. Но чтобы он заснул с шахтером в руке…

— Ну, спасибо, — говорю еле слышно. И вдруг кто-то начинает визжать из меня: — Спасибо! Большущее вам спасибо! Много доволен! — Как-то я оказываюсь в проходе между столами и ловлю себя на том, что кланяюсь Гусятникову, потом Бабичу, кланяюсь, пробираясь задом к выходу. — Спасибо! И тебе спасибо! Уважили! Но это еще не последний наш разговор! Не последний! Поняли?! Все только начинается! Спасибо! — продолжаю кланяться и почему-то очень ясно, увеличенно вижу и гвозди в полу, и щели, и окурок, закатившийся под стол. Мусор лезет в глаза и запоминается, врезается в память, боюсь, навсегда. А изнутри словно какое-то проснувшееся озлобленное существо дергает меня за губы, стягивает веки, орет из меня, пользуясь моей глоткой. Орет противно, тонко, вызывая оцепенение. «Хватит, хватит! — молю я. — Хватит, больше не могу!» Но оно продолжает визжать, и кажется, этому не будет конца. Мой лоб покрывается испариной, а лицо становится каким-то неуправляемым, его словно сводит судорогой.