Продолжим наши игры+Кандибобер

И вдруг во мне наступает тишина. Нерезко, словно из-под воды, светлым расплывчатым пятном вижу окно, растерянные лица геолога и Бабича, надменное — Гусятникова, пол слегка покачивается подо мной, как плот на тихой воде. Выскакиваю в коридор. За спиной — пыльный стук упавшей штукатурки. И тишина.

Улица ослепляет солнечным светом. Движение машин, пешеходов вначале вызывает легкую растерянность, беспомощность, но я беру себя в руки. Не видя никого перед собой, иду вперед с раскрытыми слепыми глазами, зная наверняка, что с каждым шагом мне будет все легче.

Утро кончилось. Солнце подсушило ночную влагу, и на город тяжелой прозрачной тучей навалилась жара. У меня жар. Это со мной всегда бывает после хорошей нервотрепки. Чувствую озноб, пересохшие губы, ощущаю собственное горячее дыхание. Разминаю ладонью скрюченные, сжатые, изуродованные недавней вспышкой губы, щеки, морщины. Чтобы придать лицу нормальное выражение, усиленно гримасничаю, отвернувшись к афише. Так иногда приходится делать на сильном морозе. Судорога постепенно отпускает, и я с облегчением перевожу дыхание — губы снова подчиняются мне…

Только что сделана страшная глупость. Раскололся, как последний. До конца. До корня. Такое ощущение, словно кто-то вывернул меня наизнанку и показывает на площади мое нутро, а я стою тут же. Толпа ухмыляется, видя нечто настолько постыдное, греховное, низкое, что даже рассмеяться ни у кого не хватает духу. И еще эти рвущиеся водоросли. Они опутали меня всего, набились в ноздри, в рот, в карманы. Соскабливаю их с себя, обрываю, но все более запутываюсь. Водоросли оплели ноги, повисли на плечах, клочьями развеваются на ветру. Они высохли от жары и шелестят сухо, скрежещуще, как осенний камыш…

Жара. Она бесшумно ворвалась в город, растеклась по улицам, проникла во дворы, просочилась в дома, обволокла людей. Жалобно дребезжат красные трамваи, пыхтят, отдуваясь, автобусы. Над политым асфальтом, как над утренней рекой, поднимается пар, и машины скользят в нем водяными жуками.

На перекрестке вспыхивает красный свет.

Сзади кто-то трогает меня за рукав. Оглядываюсь. Тов. Ворох.

«Я понимаю, — пристраивается он рядом, — я понимаю. Тебе неважно. А ты плюнь. Пойди на пляж. Поваляйся на песке, отдохни. Купайся, смотри в небо и ни о чем не думай. А вечерком по прохладе придешь домой и все обмозгуешь. Скажешь, что заболел».

Это мне нравится. В конце концов, почему бы его и не послушать? Какими бы ни были наши отношения, ведь он — это я, тот я, от которого безуспешно убегаю который год. Бег на месте. Все мои потуги, все прыжки в сторону заканчиваются там, где я когда-то начал… И появляется какая-то истоптанность в душе…

«А Бабич подтвердит, что тебе в самом деле стало плохо».

«Да, он может это сделать», — говорю.

«Точно сделает! — радуется мой задрипанный двойник. — Он сам жалеет, что все так нехорошо вышло. Этот случай его тоже из колеи выбил… Такой человек — наивный, бесхитростный, в чем-то даже беззащитный… Его пыл не опасен, его жажда справедливости останется неудовлетворенной…»

«А Гусятников?»

«Что Гусятников? Он же правду сказал — игрушки того парня лучше твоих. Да ты и сам это знаешь… Что делать, у него материал, новизна, необычность… И тебя можно понять: главное — выпустить первый набор, потом будет легче. Потом можно и поработать. Чтобы сделать уже настоящее, свое. Правда, у Нагаева так не получилось. У него каждая следующая игрушка все хуже… Но ты ведь не думаешь, что у тебя будет так же? Ты уверен в себе?»

«Уверен-то уверен…»

«Вот и чудесно! Вот и хорошо! Если начало — полдела, то уверенность — это уже семьдесят пять процентов».

«Да, да… Конечно. Это здорово — семьдесят пять процентов…»

«Вот видишь! А завтра все сгладится, забудется… С кем не случается… Каждый может сорваться. Нервы. А знаешь, лучше всего — плюнуть и на этот набор. Ведь он в самом деле тяжеловесный. То, что хорошо в плакате, в игрушке выглядит грубовато. А плохой набор — это опасно, особенно если он первый, он может оказаться последним. — Тов. Ворох вздыхает, настороженно смотрит на меня. — Работать ты научился. Нагаев тебе в подметки не годится. Ни один игрушечный президиум без него не обходится, а работает он хуже тебя. Знаешь, езжай куда-нибудь. Сколько увидишь, узнаешь, поймешь! Ты же за всю свою жизнь ничего, кроме этого города, и не видел!»