Продолжим наши игры+Кандибобер

Остается пересечь небольшую площадь с фонтаном, украшенным железобетонными юношами, которые от многократной покраски превратились в тяжеловесов, выйти из парка, и ровно в девять мы на месте. Все рассчитано до минуты.

Останавливаюсь. Появилось ощущение, будто что-то должно случиться. Может быть, даже сегодня. Откуда это? События. Всегда чувствую их приближение. Словно в воде ненароком касаешься холодных водорослей. Мягкие, шелковистые, они живут где-то там, в глубине, а иногда отрываются от дна, поднимаются к поверхности, колышутся на воде и рвутся при одном прикосновении.

События требуют решений и действий. А это как раз то, что мне дается труднее всего. Каждый шаг должен незаметно и неизбежно вытекать из предыдущих. Решения можно принимать, а можно доживать до них — ждать момента, когда останется единственный ход, одна тропинка. Это, правда, делает жизнь несколько однообразной, но зато всегда есть уверенность, что тебя не поджидают волчьи ямы.

Директор? Директор… Щуплый такой человечек. Суетливые движения. Заискивающий смех. Мечущиеся ладошки. И железная хватка бульдога. Взгляд — тысячи маленьких щекочущих иголочек в лицо, глаза, мысли. Но тут все нормально. Несколько раз мне даже удавалось улавливать теплые волны, которые он излучает в моем направлении. Это верный знак. Всегда чувствую, какие волны излучает человек.

Вот Гусятников — это холодноволновый передатчик. Правда-матка. Кулаком по столу. Искренность, доходящая до хамства. Единственный человек на фабрике, которого побаивается директор. Гусятников совершенно не признает сложности и многозначности явлений. Они имеют для него единственный смысл, очищенный от шелухи самолюбия, взаимоотношений чинов и авторитетов. Если меня прежде всего интересуют последствия, то Гусятников даже не задумывается о них. Мощно и неприступно сидит он в кабинете главного механика, и о его покатые плечи и широкий лоб разбиваются все нестройные, но отчаянные атаки художников, снабженцев, производственников, пытающихся свои промахи свалить на механиков, на старое оборудование, оснастку.

Кто еще? Кто еще представляет собой реальную силу? Да, чуть не забыл — мой начальник Бабич. Мой наивный, очкастый и сверх всякой меры справедливый Бабич. Ну, уж с ним-то мы справимся, этот не опасен. Скорее, ему нужно меня бояться.

Зина… Зинаида. Наш скульптор, если можно так выразиться. Крокодилов ваяет, пупсиков, как-то даже бабу-ягу изобразила в гипсе, правда, в производство она не пошла — уж больно отвратной оказалась. Зине тридцать с гаком. Холостая. А отсюда — постоянная готовность к прыжку. Чтобы далеко пойти, зайдет как угодно далеко. Впрочем… далеко зашли мы с ней оба. Это дало ей основание смотреть на меня серьезно. Ну что ж, четвертый десяток на все заставляет смотреть серьезно. Пока я не подписал приказ об ее отставке, она не сделает мне ничего плохого. Но такой приказ будет. Это неизбежно. В конце концов, мне двадцать семь.

Два человека с совершенно разными судьбами возникают передо мной, когда я думаю о себе, два разных меня. В сорок лет у меня не будет выбора — я буду одним из них.

Но каким?

Один живет в собственном особняке, второй — в однокомнатной квартире общего дома. Один разъезжает на машине, второй добирается трамваем. Но странно иногда видеть — машина на полной скорости и неторопливо шагающий человек движутся рядом и приближаются ко мне одновременно. Первый немногословен, видно, что он не привык просить или повторять дважды. Его зовут просто и почтительно — Василий Тихонович, а заглазно подчиненные называют еще проще и почтительней — В. Т. Он нравится мне больше, чем второй — разговорчивый, чтобы не сказать болтливый, в замызганных зеленоватых штанах и в пиджаке, который висит на нем, как на гвозде — с вертикальными складками. Когда-то его, очевидно, звали «товарищем Ворохобиным», но со временем имя сократилось до «Тов. Ворох». Эту кличку обычно пишут размашисто и пренебрежительно, с обязательным указанием того, что надлежит сделать: подготовить, проследить, обеспечить. Он живет во мне тихо и неприметно, живет, не повышая голоса. Уже не помню случая, когда бы послушался его, и он все реже беспокоит меня. Но слова его не забываются. Они сжимаются, прячутся где-то глубоко во мне и только ждут удобного момента, чтобы предстать во всей своей рыцарской красе. Ах-ах! Как мы горды и благородны! Как мы неподкупны и бескорыстны Кушать вот только хочется.