Продолжим наши игры+Кандибобер

Ручка двери — длинная и отполированная, как поручень у старого трамвая. Откидываюсь всем корпусом, тяну ее на себя и, прежде чем тяжелая дверь успевает с грохотом захлопнуться, быстро проскальзываю в просвет. Молча здороваюсь с вахтером, после солнечного света ничего не видя, почти на ощупь прохожу через вертушку и оказываюсь во дворе фабрики. Фабрика! Несколько одноэтажных зданий, в которых расположились цехи, и двухэтажное управление, где под одной крышей с кабинетами начальства втиснулось и конструкторское бюро из четырех человек — меня, Бабича и двух девчушек, занятых шитьем пробных нарядов для наших кукол.

Прохожу полутемный коридор с тусклым и щербатым рядом лампочек. Пестрая и невыразимо унылая витрина с нашей продукцией напоминает улицу после праздника. Поскольку эти детские мордашки, львиные пасти, гномики в разное время сработаны Зиной, все они чем-то неуловимо похожи друг на друга. Если бы у нас с ней появился ребенок, то и он был бы похож на них.

— Здравствуйте, Нонна Антоновна! — почтительно приветствую секретаршу.

— Здравствуйте, Василий Тихонович! — она улыбается широко и золотозубо.

Подхожу к амбарной книге и напротив своей фамилии ставлю подпись. Теперь никто не сможет утверждать, что в этот день я не был на работе или опоздал — книга убирается в пять минут десятого.

— Ты слышал?! — орет Бабич, едва вхожу в отдел.

— Нет, не слышал, — говорю. И чувствую — заволновался.

— Это произвол!

— Да, разумеется, это произвол.

Очки на длинном носу Бабича подпрыгивают, как неумелый всадник на необъезженном скакуне. Они могут сорваться каждую минуту и обнажить до невозможности наивные и беспомощные глаза. Это было бы нечестно с их стороны: Бабич стесняется показываться без очков, как некоторые стесняются, даже на пляже, показаться в одних трусах.

Входит Гусятников. Он мощно проносит в дверь массу своего торса и садится.

— Ну? — бросается к нему Бабич. — Ну что? Узнал?

— Спокойно, Бабич, — говорит Гусятников. — Протрите свои очки и успокойтесь. Дети ждут игрушку века. Надо беречь силы. Вы думаете об игрушке, которая пережила бы века и обессмертила ваше имя? Если думаете, то мало, товарищ Бабич. Почему бы вам не создать игрушку, которая могла бы соперничать с Ванькой-встанькой? Проходят тысячелетия, а Ванька-встанька остается несбыточной мечтой каждого ребенка. А вы, Бабич, даже в план не вставляете милого моему сердцу Ваньку. Это плохо.

— Если ты не скажешь, я сам пойду, все узнаю и все ему выскажу!

— Не надо, не ходи, сделай милость. Сам все выложу как на духу! Устраивает?

— Ну? Ну? — стонет Бабич.

— Так вот, приказа такого нет. Понял? Нет приказа, в котором так и было бы сказано: уволить. Но намерение есть.

— Бухгалтера?

— Его самого. Александра Александровича.

— А мотивы? Какие у него мотивы? С месткомом он согласовал? С коллективом посоветовался? Это произвол! Если не знаете, так я вам скажу — это самый настоящий произвол!

— Откуда же нам знать, — улыбается Гусятников. — Но стулья все равно ломать не надо. Не ново, и опять же инвентарь, пользу приносят. В данном случае восемь часов ежедневно поддерживают твой небогатый круп. А с месткомом он еще посоветуется. Сегодня. Если ты не возражаешь.

— Ты со своими шуточками, знаешь! — Бабич хищно обнажает зубы. — Смазываешь проблему! Кадры! Кадры! Это все! Понятно?!

— Да, это верно, — покорно соглашается Гусятников. — Я действительно смазываю проблему. Есть за мной такая нехорошая привычка. Каюсь.

Лицо Бабича красноречиво говорит о том, как трудно разочаровываться в друзьях. Он поворачивается ко мне и скорбно произносит:

— Директор решил уволить старшего бухгалтера.

— Интересно, — говорю.

— Так какие все-таки мотивы? — хмуро спрашивает Бабич у Гусятникова.

— А мотивы такие: стар наш бухгалтер, беспорядок у него в хозяйстве, не соблюдает чего-то там в финансовой дисциплине… Да хватит, наверно. Как тебе это нравится? — поворачивается он ко мне.

— Александр Александрович знает?

— Нет. Он с утра в банке.

— Жаль, — говорю. — Ему год до пенсии остался.

— Вот как! Я и не знал. Что ты предлагаешь? — снова спрашивает Гусятников.

Вот они, события. По спине, едва коснувшись, скользнули холодные водоросли. Я зябко поежился. Началось. Бабич, конечно, составляет планы сопротивления директору. Гусятников его поддержит, даже если не во всем будет согласен. Да и не только он… А директор это давно готовил. Бух ему мешал. Не знаю, в чем именно, но что мешал — точно. И полетят перья. Выплывает на первый план местком. А я — зам председателя. Председатель — Бабич. У него полная тумбочка профсоюзных справочников, ответов рабочим и служащим на юридические вопросы, своды каких-то постановлений и прочие орудия борьбы с произволом администрации. А если победит директор? Вот так-так! Бабич будет драться до последней капли крови и с радостью сложит свою голову во имя торжества справедливости. Своей ему не жалко… А у меня диплом не конструктора и не художника, у меня диплом преподавателя. Птичьи права…