Продолжим наши игры+Кандибобер

— Ладно, не переживай, — успокаивает его Гусятников. — Еще нет приказа, все впереди. Соберем местком, потолкуем, обсудим, выслушаем стороны — и все это без паники, без криков «Полундра! Наших бьют!». Ты же сам председатель месткома и прекрасно знаешь, как это делается. Ни один директор не вправе без месткома принимать такие решения. Вот увидишь — все обойдется.

— Ты думаешь? — настороженно спрашивает Бабич.

— Конечно. Выполним сегодняшний план, изготовим для юного потребителя положенное количество бегемотов, обормотов… Пообедаем, пораскинем умишком…

— Понимаешь, не могу я, не могу спокойно видеть несправедливость, — Бабич смущенно улыбается. — Сатанею.

— Тогда понятно, — говорит Гусятников. — Тогда простительно. Как, Вася, простим его? А? Думаю, надо простить.

— Га-га-га! — презрительно смеется Бабич, но вижу, что ему нужно наше прощение, оно приятно ему. Он довольно трет ладошками друг о дружку, очки его сверкают светлыми и безопасными бликами, а к чертежу наклоняется с доброй и всепрощающей улыбкой.

И тут слово подает Тов. Ворох, неизвестно откуда появившийся в комнате. Невидимый, неслышимый для других, он пристроился у моего стола, некоторое время внимательно прислушивается к разговору, а потом вдруг выпаливает:

— Обыкновенное чувство порядочности заставляет нас вступиться за Александра Александровича.

— Правильно! — визжит Бабич и, сорвавшись с места, жмет мне руку, смотрит в глаза радостно и виновато.

— Порядочность — это не такое уж обыкновенное чувство, — говорит Гусятников. — Человек, обладающий им, постоянно подвергает себя опасности. Поэтому будет правильнее сказать, что человек не столько обладает порядочностью, сколько страдает ею. Вася, как человек, чувствующий несправедливость и готовый вступиться за обиженного, скажи, я прав? — Гусятников испытующе смотрит на меня. Он не очень поверил выплеску Тов. Вороха и теперь торопиться записать меня в ударную группу по спасению буха. Мне ничего не остается, как предоставить слово В. Т. Тот охотно отвечает Гусятникову, может быть, жестковато, но зато сразу все ставит на свои места:

— Любой поступок можно назвать порядочным, поскольку всегда найдется человек, которого ты поддерживаешь своими действиями. А стремиться угодить всем и заслужить всеобщую похвалу — уже непорядочно. Поэтому каждый сам решает для себя, что есть порядочность, а что — подлость.

— Я так и думал! — Гусятников улыбается, как улыбаются собаки в жару. Расслабленно и благодушно. Будто уяснил для себя нечто важное.

Моя идея проста и убедительна — выпустить набор кукол, изображающих людей основных профессий нашего города. Поскольку город большой, промышленность развита, то я предложил художественному совету фабрики, а если уж точнее, директору, набор из семи кукол. При этом плясал не от количества обнаруженных мною основных профессий, просто понравилась сама цифра. Хотя она и не круглая, но в ней есть сказочные отголоски — семь богатырей, семь нянек и так далее.

Правда, бесспорных семь профессий не набиралось, поэтому металлурга пришлось раздвоить — я внес в список и доменщика, и мартеновца, тем более что у них есть отличительные черты: у доменщика — широкополая войлочная шляпа, у мартеновца — каска с плотными синими очками. Поначалу я и хлебороба изобразил в соломенной шляпе, спасающей его от жарких лучей солнца, но, когда дело дошло до изготовления гипсовых образцов, оказалось, что соломенная шляпа ничем не отличается от войлочного убора доменщика. Хлебороба пришлось изготовить в кепочке. Машиностроителю не удалось найти характерной особенности в одежде, поэтому я сунул ему в руку гаечный ключ. С шахтером вышло совсем хорошо — отбойный молоток и фонарь на каске.

После этого работа несколько застопорилась: нужны были еще две профессии, причем такие, чтобы ни у кого рука не поднялась вычеркнуть их из списка. В конце концов, семь гонораров несколько больше одного. Так появился строитель. Чтобы не спутать со сталеваром, поскольку каски одинаковые, пришлось ему на пояс прикрепить страховочную цепь. Но тут выяснилось, что мои строитель выглядит закованным. Это никак не вязалось с его широкой счастливой улыбкой, но исправлять я не стал умышленно. Знал: на обсуждении все только и будут говорить об этой цепи, она примет на себя основной удар, а другие огрехи останутся в тени, их и не заметят.

Когда я рассказал о своей работе Бабичу, он несколько минут смотрел на меня так, будто я заговорил на китайском языке.

— Ты это… ну… всерьез? — спросил он.

— Вполне. А что?

— Да нет, ничего… Идея сама по себе вполне… Только для кого это все? Кто будет играть доменщиком? И как можно играть шахтером? Я понимаю: если мы изготовляем Карабаса-Барабаса, то он должен преследовать Буратино. У него есть роль, и ребенок знает эту роль. Скажи мне, что будет делать ребенок, у которого в одной руке хлебороб, а в другой…

— Шахтер, — вставил Гусятников и начал сипеть, выпуская из себя воздух, что, видимо, должно было изображать веселый смех.