Продрогшие созвездия

Он был сильнее меня, и я это знал. Маленькие глазки метались над выставленной вперед челюстью, и приземистая голова предводительствовала крутыми, разухабистыми плечами. Руки были короче моих, но мускулы мощнее, и тупые ноги врастали в пол крепче. И он ярился, а я был спокоен. Я лег внизу, а он служил годом больше и требовал моего перехода на верхний ярус (кровати в казарме нарастали друг над другом). Он схватил мою кровать, рванул к себе и она, дребезжа, передвинулась вместе со мною. «Уйди, — сказал я, — всё равно я останусь». «Слазь!» — хрипя, он кинулся на меня, схватил меня за горло, стал валить. Я уперся руками в его плечи, ощущая их напрягшуюся крепость, и рывком поднялся, начиная обретать ритм борьбы, но ещё не вламываясь в самый воздух драки. У меня сильные пальцы и твёрдая кисть, я отцепил его руки от горла и оттолкнул его. Он врезался спиной в печь и заколебался, но смаху сорвался на меня и ударил в лицо. Этого мне и надо было, красная атмосфера драки обволокла меня, и мои руки заработали сами собой. Я бил напропалую, но метко, и пришел в себя раньше его. Мои удары сделали своё дело. Он дышал тяжело и мутно и защищался случайно. Мне удалось подцепить его скулу и, сделав подсечку, бросить его на пол. Презрительно толкнув его ногой, я отошел, но он, зверея, привстал и почти на четвереньках, припадая, перекатился к печке и, схватив топор, наставив его, пошел на меня. Не успев ощутить страха, я незаметно для себя очутился у пирамиды и, выхватив оттуда карабин, отомкнув штык, встал навстречу. «Ну что?» — продышал я, а он пытался диким взглядом запугать меня. Я, уже играя, отвечал тем же, и он медленно опустил топор. Потом отбросил к печке. Я поставил карабин на место. «Другого молодого сгоню, — сказал он, садясь на чужую кровать. — А тебя запомню». «Не стоит, — ответил я, — хорошо, что карабин не заряжен». «Ладно, — пробормотал он и потрогал скулу, — я б с тобой на гражданке поговорил». «На гражданке я б тебя за километр обошел, нужен ты мне, и вообще сравнил». Он впервые как-то глянул на меня, и я почувствовал в этом существе, вникая во всю чуждость его, человеческое понимание и человеческую сродность со мной. Злость прошла. Я хотел уже предложить ему свою кровать, но как-то ощутил, что это будет не то. «Ладно, — густоватым свойским голосом сказал вдруг он, — другого молодого сгоню».

Он понял меня.

1965

Свидетель

Это было в середине нашего с Брауном суда в декабре 1969 года. Дело быстро катилось к концу по накатанным скользким рельсам советской юриспруденции: холодно-беспощадно свиристел голос прокурора Инессы Васильевны Катуковой, готовно гудел тяжёлый низкий голос судьи Исаковой и семафорно подмигивали ему голоса народных заседателей. И слабо, отдалённо, как невнятное объявление в глубине вокзала, слышались, прерываясь на полуслове, нетвёрдые голоса адвокатов, да и замолкали надолго. И совсем уже еле слышно, как говор на перроне, мелькали наши голоса со скамьи подсудимых. Голоса свидетелей наших звучали ещё тише, ещё слабей, порою слышать их было ещё мучительней, чем голоса судьи и прокурора. Но вот настал день, и на маленькую сутулую трибунку свидетеля взошёл он, поразив нас ещё при входе своём в зал.

Сияющий сединами, весь какой-то светящийся, прямой, как воздетый указательный перст, твёрдо глядящий перед собой, он шёл твёрдой и в то же время лёгкой походкой. Широко открытые глаза лучились, губы были сжаты. А было ему тогда девяносто два года. Привезли его из Владимира, куда ездил за ним и брал показания следователь. Это был знаменитый когда-то Василий Шульгин — депутат царской Думы, редактор киевской газеты «Киевлянин», борец с советской властью.

Он выступал сейчас как свидетель Коли Брауна, тот бывал у него во Владимире, читал ему свои стихи. Удивительно было видеть Шульгина, светящегося отсветом начала века, напротив тёмной сплочённой кучки советских судейских. Всё выглядело, как находка кинорежиссера, и фильма этого мне не забыть никогда.

Его спросили о стихах Коли:

— Мы со следователем, очень милым молодым человеком, долго читали стихи Буби (так он называл Колю), но ничего антисоветского в них не обнаружили, — ответил своим медленным, словно шествующим голосом Шульгин.

— А что вам известно о фашистских высказываниях подсудимого, об его нацистских убеждениях? — спросили его.

— Прежде я хотел бы сказать о том, что фашизм и нацизм — разные понятия. Фашизм крайне неприятен, порочен, но при определённых обстоятельствах может быть терпим, нацизм нетерпим ни при каких обстоятельствах, преступен и подлежит самому непримиримому осуждению. Что же касается Буби, то ни фашистских, ни нацистских высказываний я от него никогда не слышал. Да я бы их и не стал слушать.

Он посмотрел на нашу скамью подсудимых, где сидели мы с Брауном, своим твёрдым светлым взглядом. Это были воистину минуты какого-то странного потустороннего счастья в безвыходном нашем настоящем. Мы были потрясены, судейские посрамлены. Присутствующие, наши родные, друзья, знакомые смотрели на Шульгина во все глаза.