Проект «Убийца»

Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам её,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.

Ни тени зависти, ни умысла худого

Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье, —
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде[1]?

Шелест страниц – осенний ветер, колышущий пожухлую листву. Как колода карт, тасуемая в умелых руках, они сложились под плавным хлопком обложки.

Толстый фолиант из собрания редких стихов поэтов со всего мира хлопнул по спине нерадивого студента, отвернувшегося к спинке стула. Он сгорбился так, чтобы преподаватель не заметил его важных переговоров по телефону, не посчитав нужным выйти из кабинета. Трагично воскликнув от удара больше от неожиданности, чем от боли, студент спрятал телефон и, извинившись, потёр испачканной краской рукой пострадавшее плечо.

– А что, по-вашему, истинная красота, дамы и господа? – Оливия Чемберс, преподаватель и по совместительству куратор группы художественного факультета Американской академии искусств, не походила на человека, изнеженного творческой натурой. Она выглядела скорее классической учительницей приходской школы, в строгом чопорном костюме из длинной юбки и закрытой тёмной рубашки. Всегда собранные в пучок волосы открывали её немолодое, но привлекательное лицо с редкой сеткой морщин. Как гестаповский офицер, она любила, сцепив руки за спиной, расхаживать меж мольбертов, из-за спины юных талантов повиснув грозной тучей, отпугивающей кисейную музу.

Тем не менее её группа шалтай-болтай, как она часто любила её про себя называть, уважала и боготворила миссис Чемберс за строгий нрав, богатые знания и эксцентричный подход.

Их группа за три года обучения стала настоящей семьёй. Такая маленькая, уютная банда, которая отсеивалась из года в год, и вступление в которую для чужаков не представлялось возможным. Их закрытое общество с одними им известными шутками и порой постыдными, но забавными воспоминаниями.

Они были семьёй, сами того не осознавая.

В кабинете гулял свежий утренний ветер, не способный проветрить провонявшее красками и ацетоном помещение. Запах въелся с годами, став первой проверкой на профпригодность для юнцов-первокурсников. Многие сбегали в первые дни в рвотных позывах и не возвращались. А порой особо впечатлительные натуры с острым нюхом падали в обмороки с томным придыханием, театрально прикладывая руку ко лбу – их вместо медкабинета уносили в театральное отделение, да так больше и не возвращали.

Группа 108-П, оставшаяся в численности шести человек из самых стойких или скорее упрямых, экстравагантных творческих натур, вдыхала полной грудью кислотно-приторные ароматы вместо запаха свежескошенной травы в чистом поле. Кисть – продолжение их руки, краски – их кровь и пот, которыми они писали историю своей жизни: прошлое, настоящее и будущее. Но были и такие, кто провозглашал себя вне времени и пространства.

Они были маленькой жизнью большого общества.