– Да ну? Ничего мне не грозит. Я зову девушек покататься, а если они поднимают шум, полиция их загребает. Меня они не тронут. Я с ними запросто.
– Как это вы стали с ними запросто? – спросила я.
– Без разницы. Только девчонки попадут в заваруху, – сказал он. – Я никогда не зову завсегдатаек покататься, я всегда зову приезжих. Только я тебя увидел – сейчас понял, что ты приезжая.
– Как вы узнали?
– Ну, я-то в парке все время, я всех постоянных посетителей в лицо знаю. А только приезжая девушка войдет, я ее могу подцепить. Я не дурак. Я не стану тех цеплять, кто знает город. Что бы там ни было, а ты не можешь сказать, что я с тобой дурно обошелся.
– Смотря что считать дурным, – сказала я. – Любой мужчина, который пытается заманить девушку в ловушку, просто потому что она выглядит невинной, заслуживает жестокого обращения.
– Не желаю об этом толковать. Можешь здесь выметаться, – сказал он угрюмо.
Я отказалась выходить из экипажа, потому что мы находились слишком далеко от любой станции, и заставила его отвезти меня ближе к Семьдесят второй улице. Мистер Кливленд выпустил меня из экипажа и, не попрощавшись, хлестнул своих заемных лошадей, едва дождавшись, чтобы нога моя коснулась земли.
Слепоглухонемая
Бостон, Массачусетс, 13 февраля. Я приехала в Бостон, чтобы встретиться с женщиной, которой стращали меня все детские годы. Я познакомилась с ней, и она заставила меня с удесятеренной силой прочувствовать тот детский урок. «Раз она может достичь столь многого, – думала я, глядя на это обездоленное создание, – чего же могу добиться я?» Я ушла от нее, преисполненная новых сил и новой решимости.
Почти первой неприятностью, которая отложилась у меня в памяти, была необходимость учить алфавит и одолевать двусложные слова. Уверена, что я твердила «не могу» чаще, чем повторяла буквы. И всякий раз в ответ на мое «не могу» мне рассказывали такую историю:
«Была одна девочка, которая не могла ни видеть, ни слышать, ни говорить. Несколько лет ее жизнь была беспросветной, а потом ее разыскал один мудрый человек: он очень хотел найти способ научить ее все понимать, чтобы она узнала все о мире, книгах и людях. Эта послушная девочка никогда не говорила „не могу“, а была очень терпеливой и прилежной, и не только научилась читать и разговаривать при помощи жестов, но и шить, и вязать, и делать множество полезных вещей. Эта девочка не могла видеть буквы, не могла услышать или произнести ни звука, но она никогда не говорила „не могу“».
Не уверена, что эта история возымела желаемое действие, потому что, слушая ее, я всякий раз утверждалась в мысли, что мне тем паче следует наслаждаться теми преимуществами зрения, речи и слуха, которых она была лишена, предоставив ей учебу и труд, составлявшие ее единственные удовольствия.
Долгое время после этого я ничего не слышала о предмете своей неприязни, но запомнила эту девочку – как я запомнила старушку, жившую «в дырявом башмаке»[35]
, или медведиц, растерзавших детей за то, что они дразнили старика «плешивым»[36]. Никогда не забуду своего изумления, когда, просматривая том Диккенса, я впервые поняла, что мой жупел – не чудище, порожденное излишне богатым воображением, чтобы стыдить маленьких девочек и заставлять их делать то, к чему у них душа не лежит. Оттуда я узнала, что она – живой человек и действительно достигла всех тех замечательных успехов, которые ей приписывались. Моя неприязнь к слепоглухонемой девочке сменилась восхищением, я преисполнилась благоговения. Ее история зачаровала меня сильнее, чем сказки «Тысячи и одной ночи». С тех пор и до сегодняшнего дня я с жадностью читала всякое упоминание о ней, а сегодня я видела ее своими глазами.Полагаю, Чарльз Диккенс немало поспособствовал славе обездоленного создания, пространно описав эту девочку, ее замечательные достоинства и достижения в своих «Американских заметках» (исключительно правдивых, хотя их так часто бранят). Говорят, сорок лет назад ее имя было притчей во языцех, а публика с жадным интересом следила за ее обучением. История ее жизни никогда не наскучит, сколько бы раз ее ни повторяли.