Профессор Влад

Бокс, куда нас поместили, оказался точной копией того, осеннего — вот только шторы на окнах были не жёлтыми, а салатовыми, и гостевой диван — не чёрным, а кремовым. Уже к вечеру я завалила его своими вещами, гигиеническими принадлежностями и прочими предметами первой необходимости. Да-да, я решила оставаться здесь, у постели Влада, хотя бы до тех пор, пока бедняга не выкарабкается (сейчас он, накачанный обезболивающим, беспробудно спал). К счастью, родители, поймав меня на торопливом сборе вещей, не стали чинить препятствий: главное они знали (вернее, думали, что знают), — а вдаваться в подробности им не позволяла давняя, стойкая, намертво въевшаяся в кровь и плоть прогрессивность. Спасибо Славке, ха-ха.

Да, кстати, — а Славка-то?.. С ним-то как быть?.. А он вот уже неделю как погрузился в Гримпенскую трясину клеев, красок, растворителей и ещё чёрт знает чего; вытаскивать его оттуда я, конечно же, не собиралась — но на всякий случай предупредила, чтобы не искал меня: я уезжаю. Куда?.. Да так, недалеко — навестить больного дедушку. Самое забавное, что в какой-то мере это было правдой. Теперь я могла преспокойно сидеть у Владова изголовья, пользуясь тем, что мой фанатичный полусупруг самозабвенно белит потолки и ни о чём не догадывается… Или, возможно, он к тому времени приступил уже к поклейке обоев?.. Не знаю — не интересовалась. У меня и своих забот хватало: следить за катетером, чтобы не переполнялся, а ещё за капельницей — и со всей силы жать на кнопку «Вызов», если уровень синего, жёлтого, прозрачного физраствора в какой-нибудь из баночек дойдет до нижней отметки.

Боясь, как бы я не заскучала, весёлые медсестрички натащили мне в бокс уйму развлечений: подшивку «Космополитена», несколько дамских романов и — кстати сказать, видак здесь, в травматологии, был поновее и покруче, чем в терапии! — полную коробку видеокассет с душещипательными мелодрамами. Но я к ним так и не притронулась — не до того было. В мозгу моём разыгрывались страсти не чета книжным и киношным. О чём только я ни передумала, созерцая любимое, уникальное, безжизненное лицо, от которого ещё вчера так истово отрекалась!.. Немыслимое, вновь обретённое чудо; словно впервые упиваясь обладанием, я изумлялась, как это у меня хватало самонадеянности — пытаться забыть его, заменить на другое; я рыдала и каялась, клятвенно обещая вытерпеть всё — обиды, придирки, закидоны, даже маразм — лишь бы только он был со мной; я на коленях благодарила судьбу за то, что она вернула его мне хотя бы таким жестоким образом — и тут же была готова убить себя за эту благодарность… То было изысканное и роскошное пиршество, оргия чувств; предмет их пребывал при этом в глубоком полунаркотическом сне, оставаясь, как и подобает предмету, холодным, недвижимым и немым.

Это наводило меня на некую мысль, сперва казавшуюся грешной и крамольной — но с каждым часом обретавшую яркость и вкус. Что, если Влад (посмотрим правде в глаза: весь этот год голова его работала ой как хреново!) так никогда и не оправится от стресса, причиненного ему испугом и болью?.. Что, если по пробуждении он примет меня за медсестру или за свою внучку Верочку, а то и вовсе ни за кого — и единственной его осознанной привязанностью останется обезжиренный йогурт «Фруттис»?.. Признаюсь вам, коллеги: сидя в ожидании у его изголовья, я почти хотела этого. Ибо Влад-спящий был счастливо лишён того мелкого, но противного недостатка, что портил Влада-бодрствующего, — а именно: характера, нрава, одним словом — личности, нон-стоп кладущей на его лицо мерзкую печать высокомерия и брюзгливости; маразм полный и окончательный, мнилось мне, устранил бы эту помеху навсегда… и я, забываясь, мечтала о том, как наймусь сиделкой к беспомощному старику, который — об этом не узнает никто, никогда! — станет лучшим подданным дивного царства, так удачно описанного им в недавней книге «Волшебный Мир»…

К счастью, мои полусонные грёзы не были вещими. На третьи сутки лицо Влада постепенно ожило, и он, не открывая глаз, попросил пить — слабым, но вполне осмысленным голосом. Ничуть не растерявшись (сёстры научили меня), я ловко вставила ему в рот «поилку» — попросту соску, надетую на бутылку минеральной воды, — и несколько секунд держала её так, чтобы он ровно глотал и не захлёбывался. Утолив жажду, старик вновь задремал — но уже совсем по-иному. Сон его, утратив наркотическую одухотворенность, оказался чем-то вполне человеческим и бытовым, линии лица, минуту назад поражавшие взор классической строгостью и чистотой, уютно обмякли, а мокрые губы приоткрылись — и то и дело издавали забавный звук вроде «ням-ням»: видно было, что сознание (в той или иной форме) покинуло глубокие воды и плещется где-то на поверхности.